Александр Филиппенко: «Солженицын разрешил сокращать, но не дописывать»…

Александр Филиппенко не нуждается в специальном представлении, притом назвать его «звездой» в полном смысле этого слова нельзя. Если, конечно, подразумевать под словом «звезда» засвеченного в бесконечных сериалах и скандалах смазливого молодца, которым сегодня несть числа. Филиппенко — другой породы, желтая пресса им совсем не интересуется, глянцевые журналы — тоже. И дело не только в том, что он серьезный актер, как никто умеющий интерпретировать русскую прозу (которую Филиппенко читает со сцены), дело в качестве его таланта.

В уникальности, в особости, в непохожести на других; в том, что он обладает «лица необщим выраженьем». Во всех своих ипостасях: в ролях чуть ли не опереточных злодеев, в амплуа чтеца, умеющего удерживать внимание зала на протяжении двух часов в одиночку, даже в манере давать интервью — захлебываясь, загораясь, без тени самодовольства и упоения собой. 

— Спектакль планировался к 90-летию Солженицына, но, как я знаю, так получилось, что до этой даты он не дожил… Теперь, получается, спектакль будет еще данью памяти писателя?

— Вы правы, к сожалению…Вы знаете, с какого-то момента я вдруг понял, какой силой обладает это произведение — эпохальное, иначе не скажешь. Случайно попал на вечер, посвященный этой книге, после чего начал углубляться в текст, обнаружив нем такую глубину и пронзительность, что… Ну, в общем, слов нет. Судьба ко мне благоволила: дело пошло. Познакомился я с Натальей Дмитриевной Солженицыной, которая оказалась весьма тонким редактором… Она мне и указала на кое-какие неточности исполнения, и спектакль зажил, задышал. 

— Знаете, в классических текстах, а «Иван Денисович» — из таких, есть не столько сопротивление материала, сколько его требовательность. Вообще к таким текстам — Солженицына, Зощенко, Платонова, хотя и близких к нам по времени, — нужно издалека заходить, осторожно… Огромная работа требуется вообще-то. Прочитать весь текст «Ивана Денисовича» со сцены невозможно. А сокращать жалко, как по живому режешь. Солженицын мне, помнится, поначалу написал такое письмо — мол, сокращайте, разрешаю, но не дописывайте. А знакомые литературоведы, интеллектуалы, собаку съевшие на текстологии, наоборот, говорят: сокращать кусками нельзя, буквально по волоску выдергивай, по слову, не нарушая общей канвы. 

— Я вам скажу: звучит патетично, возможно, но я счастлив бываю, когда через полтора часа чтения на сцене в зале — мертвая тишина. Ждут следующего пассажа, мало того, что не уходят, но во время этой паузы благословенной происходит между мною и залом энергетический обмен: как будто тысячи людей чувствуют и дышат в резонанс с тобою. 

— Вы правы, но не совсем. Жанна Моро играет моноспектакль, а я делаю литкомпозицию. Ее одиночество на сцене оправданно драматургически, мое же не оправдано ничем (смеется). Это разные жанры. Причем, замечу, что, читая «Ивана Денисовича», я вместе со своим персонажем, вместе с автором, Солженицыным, как бы исповедуюсь перед зрителями. Есть там такой исповедальный момент.

— Дело в том, что я приверженец классического постулата о том, что театр – это кафедра. С которой, добавлю от себя, нужно говорить только тогда, когда есть что сказать. То есть если я вижу в тексте что-то «над» ним, то только тогда и берусь за него. Возможно, поэтому и получается … ну, такая избыточность, что ли, о которой вы говорите. 

— Это у вас романтическое представление… литературщина такая… В реальной жизни все намного прозаичнее. На самом деле счастье — это не коллектив единомышленников, в котором разное бывает, а возможность выбора: я сейчас работаю аж в трех театрах по договору, и у меня всегда есть выбор, соглашаться или нет. Согласившись же, я тут же начинаю вписываться в формулу режиссера. Играя в «Звезде и смерти Хоакина Мурьеты» я играл гротескно, а потом сразу же попав на съемочную площадку фильма «Мой друг Иван Лапшин» к Герману, тут же сообразил, что здесь совсем иная манера требуется, полудокументальная. Но к тому времени я, слава Богу, уже был опытным актером и мгновенно перестроился. 

— Да уж…Мне страшно повезло, как я считаю, что я сыграл обе роли, у Кары и у Бортко, в фильме и сериале, — такое везение редко выпадает. Только вот что: не спрашивайте меня, было ли что-то мистическое на съемках — было время, когда на пресс-конференции звучал этот вопрос, я тут же вставал и уходил.

— Ну и Слава Богу. (Лукаво улыбается). А между тем мой Азазелло действительно возник не на пустом месте, а по мистическому совпадению. Иду я как-то по Патриаршим — показываю брату своему булгаковские места, все рассказываю и объясняю; и тут вдруг мне навстречу — Бортко со своим оператором: они тоже приехали в тот же день, час и минуту выбирать натуру для будущего сериала. Ну, как тут не поверить в предназначение свыше?! Ну, Бортко мне и говорит: ты, мол, уже у Кары играл Коровьева, сыграешь Азазелло? Значит, что-то такое есть все-таки…

— Ну разумеется, исключительно и только русские. Иностранцы не чувствуют этого подтекста. Подтекст же — страшный… Помните, как на балу Маргарита говорит Коровьеву: вы, мол, разве не слышали выстрелы? А он ей: «А это надо тихо делать, бриллиантовая моя».

— Не думаю, знаю точно. Я вообще рассматриваю этот роман как личный дневник Булгакова. Он не мог никому рассказать впрямую, что его волновало, и записывал все это… Так и родился роман…

— Давайте эту тему не будем развивать… Не будем… Времена были такие, что сегодня об этом рассуждать негоже. Мы не можем никого осуждать…

— Я всего лишь говорю про всеобщую завороженность Злом, про оцепенение какое-то. Как о Сталине один поэт написал: «Ты и меня соблазнил, старикан». Как дьявол соблазняет. 

— А мне больше говорит фраза из «Ивана Денисовича», когда один зэк другому — верующему — говорит, что, дескать, тебе и положено страдать, за веру страдаешь, а я-то чем виноват, что к войне не приготовились. Вот в этом — вся история наша: никто ни в чем не виноват… Я, когда читаю эту фразу со сцены, ставлю тут жирную паузу — и все становится понятно.