Денис Мацуев: «Сибиряк – это национальность»

Среди исполнителей нового поколения Денис Мацуев – единственный, кто получил абсолютное мировое признание и фантастическую популярность в современной России, почти невероятную для классического музыканта. Но, помимо этого, в нем подкупает полное отсутствие эгоцентризма, свойственного художнику вообще, а выбравшему сольную карьеру – особенно. Мацуев же в свои 35 всерьез озабочен судьбой тех, кто придет после него: он является президентом Международного фонда «Новые имена», арт-директором фестивалей «Звезды на Байкале» и «Crescendo». И делает для молодых то, что когда-то старшие коллеги сделали для него самого – продвигает юные таланты на большую сцену.

– «Новые имена» – это моя вторая семья, и мне не безразлично их будущее. К сожалению, сегодня есть масса фондов, которые ничего не делают. Поэтому моей первой задачей было, чтобы «Новые имена» не потонули в общей тусовке.

Однако есть еще две проблемы: музыкальные школы и трудоустройство. О положении музыкальных школ в нашей стране надо трубить SOS. В Центральной ДМШ, одной из лучших школ в мире, если не лучшей, зарплата педагога смехотворна. И это преступление и позор.

Сегодня Московская консерватория выпускает в год 60 пианистов. Государство в них вкладывает деньги, педагоги – свою душу и нервы, а они потом никуда не попадают, максимум – в музыкальную школу. Если скрипач, виолончелист, альтист или духовик еще могут придти в оркестр, то пианист нужен один на весь коллектив… Надо создать то ли фонд какой-то, то ли гильдию, которые должны поддерживать молодых. Иначе круг сузится до пяти имен. Между тем есть масса талантливых людей, которых никто не знает.

Фестиваль «Crescendo» пропагандирует именно эти молодые имена. И уже есть первые результаты. Многие его участники стали популярны не только в Москве, но и в других городах. Они имеют свои абонементы в филармонии, в Доме музыки, на них ходит публика, о них пишут.

– Помимо двух «своих» музыкальных фестивалей вы участвуете и в массе других. Что такое, в вашем представлении, современный фестиваль?

– Хороший вопрос. Очень много есть разных суждений на этот счет, потому что существует немало примеров, когда интерес к фестивалю теряется, независимо от его качества. Сами понимаете, в какое время мы живем. Но, с другой стороны, есть безусловные брэнды, которые останутся в любое время.

Что же касается новых фестивалей… Многие что-то придумывают, но, как правило, все это растворяется. Брэнды держатся. Есть Зальцбургский фестиваль, есть Эдинбургский фестиваль, есть «Декабрьские вечера»… Надеюсь, что «Crescendo» тоже станет в этот ряд. Хотя это безумно сложно.

– Верно ли будет предположить, что фестиваль «Звезды на Байкале» родился из-за вашей ностальгии по родному городу?

– Да, я откровенно заявляю: «Звезды на Байкале» я придумал для того, чтобы раз в году на неделю приехать к себе домой. Это мой подарок родной иркутской публике, которая заслужила его. Благодаря «Звездам…» в Иркутске перебывали все наши знаменитые музыканты и оркестры. Юрий Темирканов, Валерий Гергиев, Юрий Башмет, Владимир Спиваков, балет Большого театра, Виктор Третьяков, Елена Образцова – список очень длинный. Некоторые приезжали к нам даже не раз. Я говорю «к нам», потому что я сибиряк. Это национальность, как я считаю. Сибиряк сибиряка видит издалека.

– И каковы отличительные «национальные черты»?

– Сибиряки обладают большой добротой. К сожалению, это качество сегодня очень быстро уходит из нашей жизни. Меня с детства воспитывали: самое главное – не обижать. Не обижать людей, с которыми ты общаешься, не доставлять им ни хлопот, ни, не дай Бог, боли. Доброта и внутренняя широта. Может быть, поэтому среди сибиряков много великих музыкантов: Вадим Репин, Максим Венгеров, Дмитрий Хворостовский, Виктор Третьяков. Сибирская диаспора очень сильно представлена на мировых сценах.

– Если бы у вас была возможность, не уезжая из Иркутска, вести такую же активную музыкальную жизнь, какую вы ведете, будучи в столице, вы бы уехали в Москву или остались в Иркутске?

– Как это ни печально, но если ты выбрал профессию концертирующего музыканта, то, оставаясь вне столицы, обрекаешь себя на тупик. Слишком велики расстояния: от Иркутска только до Москвы – 5 000 километров. К сожалению, у нас в стране почти нет прямых международных перелетов из регионов. Все очень неудобно. Хотя я свою иркутскую квартиру не продал. И даже не делал там никаких ремонтов, потому что захотел сохранить атмосферу 20-летней давности. Иркутск для меня – святое. И это не ура-патриотизм, не какая-то бравада. Это просто любовь, и я пропитан ею.

– Правда ли, что у вас в роду были священники?

– Священником был мой прадед по папиной линии. Его звали Мацуй, он был евреем-выкрестом и служил в деревне Вихоревка под Иркутском. Умер он очень рано, в возрасте 41 года. От тифа. Сейчас в Вихоревке восстанавливают церковь, и я, безусловно, приму в этом участие.

– Вы как-то чувствуете в себе гены прадеда?

– Очень сложный вопрос. Меня всегда интересовала история моего рода, и я часто разговаривал на эту тему с моими родителями, бабушками и дедушками. Так получилось, что в моей крови намешано огромное количество национальностей, семь или восемь. Поляки, немцы, евреи, украинцы, узбеки, эстонцы, русские, конечно. И говорить о том, чувствую ли я что-то… Думаю, что чувствую от каждого понемножку. Каждый дал мне частичку себя, и я это помню. И каждому из них благодарен.

– Вам «в наследство» достался не только настройщик Святослава Рихтера. Несколько лет назад внук Сергея Рахманинова подарил вам ноты двух неизвестных юношеских сочинений своего гениального деда. Какие ощущения испытывает музыкант, первым играя неизвестные произведения великого автора?

– Александр Борисович Рахманинов действительно преподнес мне два произведения – сюиту и фугу. Уртекст, без нюансов, без темпов, без штрихов. Так что, помимо первооткрывателя, я был еще и неким соучастником процесса.

Поначалу я, честно говоря, не поверил, что это Рахманинов. Скорее, Гречанинов, Глазунов или Алябьев. Однако в первой части сюиты были две-три фразы, на счет которых обмануться невозможно. А в фуге и вовсе три строчки из «Музыкального момента», ми-минорного. Один в один. Но, вообще, опасно было. Никто же не знает, как это играть, потому что никто никогда не слышал. С другой стороны, очень легко, потому что никто никогда не слышал, и никто не знает, как это играть.

– Диск с этой музыкой вы записывали в имении Сенар под Люцерном. Вы играли на рояле, который Рахманинов всегда возил с собой?

– Нет, на том, который фирма «Стейнвей» подарила ему и который с 1229 по 1943 год стоял в Сенаре. Рахманинов там жил каждое лето и занимался на нем. Рояль 1928 года выпуска, совершенно удивительный. Таких сейчас нет. Верхние регистры звучат, как голос, а басы – как будто у них подзвучка стоит в несколько микрофонов.

Думаю, до войны было совсем другое отношение к изготовлению роялей. Персональное и штучное. Сейчас их запустили на поток, штампуют, как мебель. В рояле же очень важно, из какого дерева изготовлена дека. Должна использоваться исключительно цельная американская ель, а сейчас это сплав древесины, что сразу чувствуется. Даже среди «Стейнвеев» и «Ямах» очень много неудачных роялей. И об этом надо говорить.

– В рапсодии Листа есть сочиненная вами каденция, которая всегда проходят на бис. Как они появилась на свет?

– Рапсодия Листа – невероятно известное произведение, так называемый «Cat`s concert». Если помните, в мультфильме «Том и Джерри» кот играл на рояле именно эту рапсодию. Но проблема в том, что всякое популярное произведение люди знают наизусть, поэтому всегда необходима свежесть интерпретации, свежее видение. Джазовая каденция – это попытка именно такой интерпретации, хотя я немного боялся, как примет ее критика.

Когда я играл эту рапсодию в Большом зале Московской консерватории, рядом с моей мамой сидела пожилая зрительница. И когда зазвучала каденция, она повернулась к маме: «Что он играет?» «Это его собственная джазовая каденция», – ответила мама. «Слава Богу! – отреагировала мамина соседка. – А то я подумала, что сошла с ума»…

Некий вызов? Да, есть немножко. Но думаю, что это имеет право на существование. Впрочем, не мне судить…

– Кстати, вам довольно часто ставят в упрек увлечение джазом, обвиняя чуть ли не в скатывании в шоу-бизнес. Но разве классическому музыканту зазорно любить джаз? И разве джаз «проще» «серьезной музыки»?

– Действительно, упрекали, что я играю джаз ради того, чтобы «раскрутиться». А я и не скрываю, что джаз очень помог мне в жизни. Но, конечно, не в смысле раскрутки. В первую очередь, в импровизационном плане. Ведь на самом деле, на сцену выходишь ради тех моментов, когда тебя осеняет непосредственно во время концерта. И люди многие годы идут к тому, чтобы на сцене произошло что-то не заготовленное и не заученное. А джаз… Я никогда не назову себя джазменом, хотя играю со многими джазовыми музыкантами.

– Авторы-классики, там, наверху, не обижаются, когда вы принимаетесь импровизировать в их произведениях?

Смеется:

– Я попозже у них спрошу!..

– Ваш гастрольный график расписан до 2013 года. Успеваете ли вы, бесконечно перемещаясь по миру, учить новые произведения?

– Успеваю, хотя и меньше, чем хотелось бы. Я не успеваю спать. Но, с другой стороны, это счастье, о котором я мечтал. Не знаю, как долго смогу выдерживать это сумасшествие, но пока выдерживаю.

Недавно выучил фортепианный концерт Пендерецкого. Потрясающая музыка, в которой он ушел от авангарда. Этот романтический концерт хочется играть. И я рад этому, потому что, честно вам скажу, не люблю авангардные произведения. Я люблю произведения, в которых существует мелодия. Так вот, в этом концерте есть потрясающие протяжные мелодии, в стиле, я бы сказал, Шопена и Рахманинова.

– В современном исполнительстве состязаются две манеры: техническая и эмоциональная. Какая победит, на ваш взгляд?

– Если мы говорим о технической стороне дела, безусловно, темп жизни принес свои изменения и в классическую музыку. Сравнивая современное исполнительство со старыми записями, мы видим, что в процентном соотношении техника выросла очень ощутимо. Но публику-то одной техникой не возьмешь. И не обманешь. Конечно, если музыкант будет использовать свой технический «рацион» во благо того образа, ради которого он выходит на сцену, тогда мы будем иметь результат. Но в принципе, приходя в зал, публика не смотрит на технику исполнения. Если ты достучался до сердца, ей уже неважно, какими техническими средствами ты этого добился.

С другой стороны, Михаил Алексеевич Плетнев, например, очень негодует, когда молодое поколение, выходя на сцену, кичится своей технической оснащенностью. Для начала, в качестве музыкального упражнения, говорит Михаил Алексеевич, попробуйте хоть раз интонационно спародировать хоть одну фразу Рахманинова. Более или менее близко. Вот если получится, тогда, да, вы – великий музыкант и великий интерпретатор. Я попробовал – у меня ничего не получилось…

– Что, на ваш взгляд, необходимо сегодня молодому музыканту, чтобы добиться успеха?

– У меня нет ответа на этот вопрос. Как не было и десять, и двадцать лет назад. И это трагедия нашей профессии. Безусловно, есть международные конкурсы, можно прослушиваться у дирижеров, можно ждать – может быть, улыбнется удача. Безусловно, важна финансовая поддержка. Но конкретного рецепта успеха не существует. Звезды должны сойтись.

Вера ЗВЕЗДОВА