Выставка, посвященная 250-летнему юбилею Андрея Воронихина

Во Дворце Строгановых на Невском проспекте, у моста через Мойку, идет выставка, посвященная 250-летнему юбилею Андрея Воронихина, знаменитого архитектора Казанского Собора. 

Уже само знаменитое здание дворца, место проведения выставки, настраивает на волну творческой раскованности. Любая вещь Воронихина на выставке – также. Причем без скидок на время. 

Особенно поражают в этом смысле диван и кресло. (Часть дворцового комплекта, сделанного под наблюдением самого архитектора и по его эскизам). Глядя на них – никогда не подумаешь, что они родом из XIX века. Только сверившись с музейной табличкой, понимаешь это. Никаких завитушек и резьбы, никакой тяжеловесности. Прямые рубленые линии, чуть скошенные ради изящества. Эти диван и кресло из дерева ценных пород украсят собой любую современную выставку дизайнерской мебели, а то и мебели хай-тек. Все неравнодушные к профессии питерские дизайнеры должны стоять в очереди, стремясь узреть эти диван и кресло, потому что это лучшие диван и кресло, сделанные русским талантом до эпохи авангарда (времени официального признания существования в России дизайна). Андрей Воронихин, в сущности, и был первым русским дизайнером. При всей значительности созданного им как архитектором, количество спроектированных им интерьеров, садовых уголков, предметов мебели и быта – просто грандиозно. И кто скажет, что это дизайн XIX века? 

А кто скажет, что перед ним работы конца XVIII века, глядя и на акварели Воронихина, представленные тут же, на выставке? Архитектор, оказывается, был не только первым дизайнером, но и превосходным графиком. Его акварели больше похожи на работы импрессионистов, творивших в конце XIX века. В конце же XVIII, в то время когда эти работы создавались, еще один художник, также опередивший время, позволял себе подобную свободу в линиях и красках – англичан Тернер. Свободу передавать пейзаж двумя-тремя штрихами или мазками, доводя его почти до абстракции. В рисунке Воронихина с чугунным мостом усадьбы Строгановых можно даже найти прямую параллель с акварелью Тернера, посвященной строительству моста Айронбридж. В сущности, такие экспериментаторы конца XVIII – начала XIX веков, как Тернер и Воронихин, ушли даже дальше импрессионистов. Они приблизились к абстрактному искусству. Вот, например, Воронихинский вид гробницы в парке, где хаос зигзагообразных линий вызывает из памяти воспоминание о лесе по тому же принципу, по которому вызывает память о лесе набор зеленых и желтых квадратов Пикассо. И многие акварели Воронихина на выставке кажутся при первом взгляде таким же абстрактным орнаментом, передающим, скорее, душу вещи, чем ее внешний вид. А композиционно обрезать объект по краю листа, как это делает временами архитектор, не решился бы в Европе конца XVIII века даже сам Тернер. 

Единственный большой холст Воронихина на выставке, правда, более традиционен, но зато удивляет фотографической четкостью передачи воздушных эффектов и эффектов освещения. То есть удивляет тем, чем из европейских художников владел тогда только Юбер Робер. 

То же впечатление редкости и опережения остается и от некоторых проектов зданий. Вот павильон «Ферма» в Павловске. Кому, глядя на «Ферму», придет в голову, что это проект начала XIX века? Изящный бревенчатый павильон тонких прямых линий не рискнешь отнести даже к разухабистому «русскому стилю» времен Александра III. Его отнесешь, скорее, к тонкой стилизация времен модерна, причем модерна XX века, уже стоящего на полпути к строгостям конструктивизма. То есть «Ферма» Воронихина выдержана как раз в том стиле, чтобы быть спокойно украденной и представленной сегодня современным архитектором как современный проект загородного дома.

Впечатление ничем не стесненной, бурной витальной силы на выставке во дворце исходит не от одних только экспонатов, но и от интерьеров – большую часть интерьеров Дворца сотворил Воронихин же. Одна Угловая зала с зеркальной стеной и половинками колонн и люстр чего стоит! 

Но смелость дизайна дивана и кресла, а также других бытовых вещей, удивляют в творчестве Воронихина больше всего. В них ощутимая даже в более традиционных вещах свобода мышления достигает абсолютной полноты. Мысль Воронихина во всем, чем он занимался, устремлялась далеко за рамки эпохи, в которую ему привелось жить. Человек, обладающий подобной силой самовыражения, наверное, должен был как-то нетрадиционно воспитываться и иметь интересную биографию? Так оно и есть.

Даже там, где Воронихин не прилагал ощутимых мыслительных усилий – во внешнем облике дворца, в этом розовом взрыве по проекту Растрелли, – где больше, где меньше, но обязательно присутствует тот же живой и подвижный дух абсолютной, надвременной свободы. Потому что это дух не только рожденного крепостным Андрея Воронихина – это дух всей его семьи – семьи Строгановых. И в особенности отца архитектора – Александра Сергеевича Строганова, друга многих художников, будущего руководителя Академии Художеств, а также сводного брата Павла Строганова, доверенного лица Александра I, автора проекта отмены крепостного права, героя 1812-го года. Дворец Строгановых – это родной дом Воронихина, где он прожил большую часть жизни. 

Андрей Воронихин, родившийся в 1759 году, был сыном пермячки Марфы Чероевой, поселенной графом Александром Строгановым в доме крестьян Воронихиных. Видно, от нее архитектор и унаследовал большие, красивые, глубоко посаженные пермяцкие глаза. До шести-семи лет Андрей жил на родине и даже обучался в знаменитых Строгановских иконописных мастерских. Где провел мальчик следующие несколько лет, неизвестно. Но в тринадцать мы видим его в Москве обучающимся у архитекторов Баженова и Казакова. Возможно, здесь же происходит его встреча с Жаном-Луи Вуалем, французским художником, с 1770 года живущим в России при семье Строгановых. Вуаль был одним из лучших портретистов своего времени (в чем нетрудно убедиться, ознакомившись с его работами в музеях) и тихим новатором. В то время во Франции уже пробуждался интерес к передаче природной яркости красок, игры воздушной дымки и эффектов освещения свободными, слегка размывающими контуры мазками. И портретные эскизы Вуаля (по крайней мере этюд с натуры Павла I, что хранится во Владикавказском художественном музее), сделали бы честь Клоду Моне. С начала пребывания в Москве Андрей пробует свои силы в портрете и достигает успехов, но обучался ли он у известного портретиста – доподлинно неизвестно. Зато известно, что к этому времени относится портрет подростка, хранящийся в том же Владикавказском музее. Портрет обнаруживает явное сходство как с портретом Катеньки Строгановой кисти Вуаля, так и с двумя известными портретами Андрея Воронихина. К сожалению, сохранность холста не позволяет прояснить вопрос, кому именно – учителю Вуалю или ученику Воронихину – принадлежит авторство портрета, то есть портрет это, или автопортрет. Но связь произведения с кругом Вуаля несомненна. Вторым художником, оказавшим ощутимое влияние на творчество Воронихина, был упомянутый Юбер Робер, прозванный Руинным за любовь к живописанию памятников старинной архитектуры. В произведениях Робера также много воздуха и света, и мало академической заученности. Строганов-отец не только собирал его картины, но и дружил с ним, и в 1782-м году Робер, посетивший Россию, видимо, жил у него в Строгановском Дворце. Там к тому времени обосновался и Андрей Воронихин, пробующий силы уже в архитектурном пейзаже.

Когда законный брак Александра Строганова с княжной Трубецкой дал трещину и жена уехала, оставив двоих детей, незаконнорожденного Андрея вызвали в Петербург, куда он прибыл не без сомнений, так как добирался из Москвы в столицу аж две недели. Но прием оказался теплым – Александр Строганов в большинстве воспоминаний предстает душевным человеком, влюбленным в искусство. Тем более был он масоном, членом сразу трех лож – как граф, как деятель искусств и как ученый. А масоны, какие бы слухи ни распускались тогда и что бы ни представляла эта организация теперь, были единственной организацией, способной преодолеть границы сословий и государств. Многие думающие и творческие люди в то время приходили в масонство, подобно тому как в начале XX века многие люди передовых взглядов оказывались в партиях левого толка. Неизвестно, ввел ли отец Андрея в круг своих единомышленников, отвергающих разницу между крестьянином и графом, но его приняли в обществе, он поселился во Дворце, где для работы ему оборудовали небольшую мастерскую. 

С тех пор граф воспитывал его вместе со своим законным сыном Павлом. Для начала из Парижа по рекомендации Дени Дидро был выписан гувернер Жильбер Ромм родом из Оверни, помимо новейших идей воспитания увлекавшийся русской народной культурой настолько, что слова вроде «цветень» и «грудень» казались ему более приятными, чем латинские «август» и «сентябрь». 

Первые пять лет в России Ромм занимался воспитанием Андрея – по его новаторским представлениям, младший Павел должен был на первых порах только наблюдать за учебным процессом. Образование было экспериментальным по форме, так как основной его формой было путешествие, причем учеников и учителя должен был догонять живописец. На случай, если сыновья с гувернером что-то пропустят на необъятных просторах нашей родины, в дублирующее путешествие графом был отправлен живописец Траверс. Он должен был запечатлеть не охваченные маршрутом учеников и учителя объекты для последующего заочного с ними ознакомления. Путешествия были на тот момент только пешими и верховыми и настолько дорогостоящими, что часть расходов на обучение обоих юношей взяла на себя мать Павла Екатерина Трубецкая. (Отношения между бывшими супругами не были испорчены окончательно – Екатерине Петровне, отбившей фаворита у самой императрицы и сосланной за то вместе с возлюбленным, можно было скорее посочувствовать.) Воронихин в благодарность сделал портрет-медальон Екатерины Петровны в технике эгламизе (Коми-Пермяцкий художественный музей). 

Начали отроки путь с родного отечества, поехав сперва в Москву, а затем объездив Олонецкую губернию, Урал, Байкал, Алтай, Украину, Крым и многое другое, включая все заводы Строгановых. Все науки – в том числе физику, геологию, химию, историю, математику – изучались на практике, в огромных цехах и печах. Из этих путешествий Андрей привез альбом набросков, а Павел – огромную коллекцию камней и других редкостей. (Очень жаль, что роскошные минералогические коллекции, все эти друзы и окаменелости, за немногими исключениями ныне отсутствуют в Минералогическом кабинете Строгановского дворца – воронихинский интерьер выглядит неполным без сияющих кристаллов и распилов.)

К 1786 году Ромм и два его ученика закончили с изучением России и пошли к ее границам. Причем к ним присоединился еще один Строганов – двоюродный брат Павла Григорий вместе со своим учителем, разделяющим новаторские взгляды Рома на образование. Перед выездом за границу Андрей Воронихин официально перестал быть крепостным. 

Юноши путешествовали по Германии, слушали курс естественных наук и механики в Женеве, изучали памятники архитектуры и строительства, самостоятельно работали в библиотеках. К 1788 году они добрались до Франции, чтобы поставить точку в своем образовании.

Франция уже бурлила в то время во всех смыслах. Здесь печатались крамольные философские и научные книги на новые, неведомые остальному миру темы. Здесь Лавуазье жег алмазы, Монгольфье покоряли небо, возводил свои кубические и шарообразные здания архитектор Клод Леду, предвосхищая не только квадраты и круги Малевича, но и геометрические формы современных зданий. Здесь, во Франции, лучшие умы искали способ поправить дела экономики и управления, ведь та система, что существовала, перестала быть эффективной, и чем дальше, тем чаще случались во Франции неурожаи, эпидемии и волнения. То есть слабо верится, что Александр Строганов, запечатленный на портрете с немыслимой для вельможи XVIII века стрижкой ежиком и совершенно немыслимых ни в каком веке кумачовых чулках, не знал, куда посылает сыновей, отправляя их завершать образование во Францию. То есть и политическую борьбу юноши должны были постичь на практике. 

Вопреки расхожим представлениям, предреволюционной, да и революционной Франции далекая Россия виделась не отсталой варварской страной, а желанным образцом для подражания. Екатерину, прикормившую всех французских писателей, ставили в пример королю. Павел, воспитанный учеными, виделся в будущем первым философом на троне. Но пределом совершенства как реформатор и спаситель виделся большинству французов Петр Великий, этот «революционер на троне». Да, все понимали, что Петр I спас отечество «одной палкой», но ведь спас же! И Франция в ожидании своего Петра живо интересовалась российским опытом реформ. Русских юношей приняли там как дорогих гостей. 

Продолжение образования во Франции братья начали с регулярных экскурсий на заседания Национального собрания и Якобинского клуба, быстро ставшего одним из основных организационных центров революции. Клубу Павел подарил свою библиотеку. Вскоре Григорий вернулся в Россию, а Павел вслед за гувернером все больше втягивался в события. Они основали революционный Клуб друзей закона. Ромм занялся организацией политических мероприятий, революционных праздников и экспортом революции в родную Овернь. Павел надел мундир Национальной революционной гвардии, вступил в Якобинский клуб, и более того, вступил в гражданский брак с известной политической деятельницей Теруань де Мерикюр, «амазонкой революции», организовавшей поход на Версаль, исповедующей равноправие полов и сексуальные свободы. По такому случаю живописцу Грезу был заказан и отослан родным в Петербург парный портрет: Павел в мундире и Теруань в красной амазонке. Помимо портретов Строганов-отец щедро снабжался посылками с революционными листовками, прокламациями, газетами, трактатами и прочей литературой, за которые благодарил. Андрей «светился» меньше, если, конечно, не считать революционной деятельностью рисование портретов революционеров и их родных, знакомство с творчеством революционеров от искусства вроде Клода Леду и художественно-постановочную сторону революционных праздников и собраний, в том числе празднества по случаю годовщины «Клятвы в зале для игры в мяч» с участием всех революционных депутатов. (Не Ромм же рисовал к нему эскизы.) Воронихину, российскому подданному без графского титула, если что, оправдаться было бы труднее остальных. Хотя все шло удивительно спокойно, и Строганов-отец продолжал оставаться успешным придворным Екатерины, пока подрастающее поколение участвовало в установлении французской республики. 

Гром грянул только в 1790-м, спустя два года, после оживленной переписки императрицы с русским послом во Франции. Но закончилось все на удивление мягко. Отношение Екатерины к событиям во Франции было несколько двойственным. При всей монархической солидарности, желать успеха контрреволюции, поддерживаемой Австрией и старым врагом Пруссией, она не могла. Ромм остался во Франции и участвовал в создании революционного календаря, в котором цветущие «флореали» и жаркие «термидоры» так напоминали милые его сердцу русские народные названия месяцев. Братьев вернули. Павлу запретили въезд в Петербург на шесть лет, а Андрея не постигло даже такое минимальное наказание. 

В Россию вернулся не скованный никакими догмами и предрассудками, в том числе творческими, человек новой формации, и этот человек был не политиком, как Павел, но архитектором и декоратором, и ему никто не собирался мешать воплощать свои идеи на родине. Помогать, однако, тоже никто не рвался: то, что он друг и брат «русского якобинца», отпугнуло желающих заказать портрет, а у архитектора Воронихина было еще мало опыта. Поэтому три года он занимался дизайном интерьеров Строгановского дворца, с помощью опытного архитектора Демерцова.

Говорят, очень важно для художника, вне зависимости от того, кем он является: кинорежиссером, литератором, ученым – получить полную свободу действий при первом заказе. У Воронихина она была, так как. первый заказ он делал для отца, графа Александра Сергеевича Строганова. Для него же делал и второй – обустройство дачи Строгановых и парковых павильонов при ней, причем уже самостоятельно. (Об утрате усадьбы, парка и павильонов, судя по акварелям и картинам, остается только сожалеть.) Затем Воронихин построил усадьбу для тещи любимого брата Павла, в московской ссылке женившегося. (К слову сказать, с тещей Павлу повезло – ею стала женщина весьма незаурядная, знаменитая графиня Голицына, прототип «Пиковой дамы».) В 1793-м Воронихин вступил в Академию художеств, написав картину с видом одного из интерьеров Дворца, т.к. написать картину в академической манере ему было легче, чем смирить фантазию архитектора. Дальнейшее известно. 

Через несколько лет публика оправилась от революционно-архитектурного шока и архитектору начали поступать заказы со стороны, в основном, реставрационные. В 1797-м Воронихин, также за картину, получил звание академика и начал преподавать. Еще через несколько лет, когда воцарился уже Павел I, он начал работать для двора и украсил Петергоф. (В том числе знаменитыми «Воронихинскими колоннадами», где вода, равномерно стекая по куполам, должна была образовывать занавесь на окнах, навевая прохладу). Затем он строит фонтан на Пулковской горе. Затем работает и в Стрельне, и в Гатчине, и в Павловске. Тогда же Андрей Воронихин выигрывает конкурс на прославившее его строительство Казанского собора, в оформлении сквера которого заметно влияние абстрактной геометрии в духе Леду. По заказу Александра I он строит фасад Горного института, здание государственного казначейства. Наконец строит и собственный дом. Тогда же женится на весьма нетривиальной для XIX века особе, работающей женщине, англичанке, чертежнице Мэри Лонд, проработавшей с ним бок о бок лет десять. К моменту заключения брака ей был тридцать один год, а архитектору – сорок, и у них родилось шестеро детей. А чтобы заключить семейный союз, жениху пришлось собрать кучу всяких бумажек, так как Мэри не захотела переходить в православие. При Николае архитектор меньше пришелся ко двору, но это было уже не важно – жизнь Андрея Воронихина не была особенно долгой. Никаких документов, кроме рисунков и чертежей, от него не осталось. Все, что осталось, – это рисунки, чертежи, вещи, здания – и сила, исходящая от них. 

Ни к самому Воронихину, ни к его творениям невозможно подступиться с готовой меркой восхищения архитектурой XVIII–XIX вв. Они отмечены личной свободой и личным вкусом более, чем печатью эпохи, превосходят ее и не раскрываются перед натренированным на шедевры старины взглядом. Потому и Воронихин, и его творения, вплоть до символов Казанского собора, имеют репутацию чего-то загадочного. Каких-то скрытых каменных смыслов, тайн, зашифрованных в архитектуре.