Кому и зачем нужно современное искусство?

Вопрос, для кого (чего) существует та иная вещь или, пуще того, явление, — всегда поражал меня своим подтекстом. В подтексте тут — человеческий апломб: подразумевается, что человек — царь и бог, и ему решать, что на свете должно быть, а чему не бывать. При том, что решать он это будет, в силу своей ограниченности, исходя исключительно из сиюминутной прагматической выгоды: несет та или иная вещь или явление лично ему быстрый, прямой, точно подсчитываемый доход.

Жизнь часто подшучивает над человеком и всем человечеством, заходящим в такой самоуверенности далеко. И чем дальше он (оно) в ней заходит, принимая радикальные решения, тем злее становятся шутки. Помните, как китайцы истребили воробьев, не желая делиться с ними урожаем зерновых, — выходили всем Китаем в поля и орали, размахивая тряпками, пока бедные птички не падали замертво, уставая летать. А потом завозили воробышков из других стран — урожаем делиться пришлось с насекомыми, а они-то — гораздо прожорливее…

Наши чиновники часто напоминают тех китайцев. Задаваясь вопросами, зачем им финансировать то или иное до них сформировавшееся явление, они требуют точных расчетов, доказывающих, что доход будет превосходить расходы в разы и начнет поступать очень скоро. Вот почему у нас сегодня такое плачевное положение со всеми неприкладными вещами, от фундаментальной науки до современного искусства.

Кому и зачем нужно современное искусство?

А кому и зачем вообще нужно искусство, любое, — уже на этот вопрос невозможно убедительно ответить в заданной системе координат. Большинство людей прекрасно без него обходится в своей повседневной жизни. А деловые люди прагматического склада вообще считают его вредным: отвлекает от прагматики, рассеивает сосредоточенное на делах сознание, расшатывает удобную картину мира, лишая уверенности в привычных опорах миропонимания.

А вот это, кстати, и есть основная функция современного искусства. Зрителю с ним на редкость неуютно, потому что его произведения далеко отошли от форм, в которых существует традиционное искусство, и отказалось от категории прекрасного. Современное искусство — это не картины, не скульптуры, не красивые предметы. Это чаще всего нечто безобразное, в лучшем случае — неотталкивающе выразительное. Нечто непривычных форм или вовсе бесформенное, поэтому кажется бессодержательным на первый взгляд: его задача — не даваться праздному взгляду, заставить думать, выбить из привычной колеи.

Зачем? Да потому что мир все время, каждую минуту, меняется, и наша успокоенность на устоявшихся формах — обманчива, а всякий обман может дорого человечеству стоить.

Современное искусство — это новые идеи о мире, о котором никто ничего наверняка не знает. Оно генерирует новые идеи и набрасывает варианты развития. Нужно только научиться понимать его язык и уважать его задачи. А это трудно. Авторы, работающие в жанрах современного искусства (акция, инсталляция, перформанс), — кажутся обывателю сумасшедшими.

Что ж, Зигмунд Фрейд считал всех людей искусства больными — он полагал, что художественным творчеством занимаются люди, несчастливые в обыденной жизни, не способные в ней реализоваться. Это у них такая сублимация, замещение реальных побед воображаемыми достижениями, а собственной счастливой истории — вымышленными… Счастливые и успешный люди, считал Фрейд, не пишут романов и картин, а — любят женщин, зарабатывают деньги, реализуются в самой жизни, на самых общих ее участках.

Но после Фрейда этим вопросом занялся Юнг, который внес в теории Фрейда важную поправку, реабилитировавшую художников. Всесторонне изучив эту человеческую материю, Юнг доказал, что есть тип людей, которые просто не могут быть счастливыми без такого рода деятельности. Что это люди не больные и не ущербные, а особые. И эти их особенности дают обыденному миру множество обогащающих его поправок. Обогащающих не впрямую — не предметами жизненной пользы, а — идеями и прозрениями. Которые превращаются в предметы, но не сейчас. Однако без них не бывает будущего.

Хорошо, что миром долгое время владела идея о единственности истины, которая настолько больше человеческого разумения, что человек способен постичь только самую простую ее часть — моральный закон. То есть идея Бога. Человечество думало, что мир — Божий, и надо пытаться посильно постигать его закономерности, а не навязывать ему свою прагматику. Если бы не это счастливое обстоятельство, не было бы ни фундаментальной науки, ни высокого искусства. Другими словами, если бы сегодня, когда мир уже полностью прагматичен, еще не было компьютеров — математики уже не смогли бы доказать чиновникам, что это не завиральная идея, и ее стоит финансировать. Фантастика ведь чистой воды.

Но мир, слава Богу, так долго доверял фантазерам, что сложились традиции заглядывать далеко и замахиваться высоко, и даже поспели какие-то результаты этих заглядок и замахов. Результаты развития фундаментальной науки и обновления художественных идей колоссальны, поэтому и небыстры. Между первой идеей, открывшей перспективу освоения космоса, и реальным его освоением — несколько веков. Сильным мира сего, владеющим его сегодняшними ресурсами, открытий прошлого предостаточно. Они считают себя вправе потреблять их, не вкладываясь в то, что им непонятно. Сейчас им хватает, а в будущем их не будет — какое им дело до будущего? Вот если бы жить вечно… В разработки технологий продления жизни они еще готовы вкладываться, а все остальное — потом, когда горизонт приподнимется лично для них.

А современное искусство — материя настолько непонятная прагматическому эгоизму, настолько ненужная, что — уповать его представителям на свой собственный энтузиазм и помощь горстки посвященных.

Анна КУЗНЕЦОВА