Современная литература и школа: вопрос совместимости

Очень непростые соображения о школьном изучении литературы сложились у меня давно. А недавно новый журнал ИД «Первое сентября», который так и называется «Литература», обратился к специалистам по современной литературе с просьбой порекомендовать учителям для изучения в старших классах до двенадцати литературных произведений ныне живущих писателей, ставших «живой водой словесности», – так было сформулировано в опроснике.

В ходе описания своей «золотой полки» я почувствовала себя странно, а кончилось это занятие тем, что предъявлять его для публикации в учебно-методическом издании мне не захотелось. Потому что «до двенадцати ныне живущих» не имеют к школьному преподаванию литературы никакого отношения. А вопрос «какие произведения современной литературы стали живой водой словесности», на мой взгляд, абсолютно некорректен. Словесность, которой нужно обучать детей, то есть правила употребления языка в устной и письменной речи, в «живой воде» не нуждается. Это система устоявшихся норм, то есть «мертвая вода». Литература же – ошибка, отступление от этих норм, живущее по своим законам, совершенно отдельно от школьной словесности и посему способное дезориентировать неокрепшую детскую психику, которой свойственно нормативное мышление: так правильно, так неправильно, так нужно, так нельзя, учебник и учитель – авторитеты непререкаемые.

Боюсь, что педагогика и современная литература – вещи несовместные. Кроме того: несовместимы русский язык как предмет изучения и литература вообще. Идеи Владимира Успенского, считающего, что язык – формулическая система, и его должны преподавать математики, изложенные в статье «Математическое и гуманитарное: преодоление барьера» («Знамя», 2007, №12), мне кажутся верными. Язык вместе с математикой – на противоположном полюсе от литературы, которая развивается как логическая ошибка. Поэтому школьный учитель математики должен быть и учителем русского языка, литературу же должен преподавать совершенно другой человек.

С современной же литературой учителям и их ученикам вообще дружить не надо. Это компания для взрослых, причем способных к пониманию нормы как проблемы. Учителям такое понимание, как правило, несвойственно, а для учеников невозможно.

То, что делает школьное преподавание с литературой уже ХХ века, – форменное безобразие. Современная же литература школьному духу вовсе противоположна.

Поэтому мне кажется, в школьной программе должна быть только классика XIX века, а то, что началось в литературе с 90-х годов XIX века, нужно оставить для вузовского изучения.

Уже с Тютчевым составителям советских учебников было сложно: в хрестоматиях его стихи, как правило, подстригали – строфа-другая в них отсутствует. А уж то, что началось в мире и поэзии после 1880 года, нужно бы убрать от детей подальше. Потому что совершенно невозможно адекватно объяснить школьникам Серебряный век; более того – это было бы вредно. Усеченный же, выхолощенный дух того времени как-то гнусно засахаривается, превращаясь в непереносимую ложь. Стихотворения Блока, вырванные из контекста эпохи, теряют львиную часть смысла и не производят верного воздействия. Чуткие к литературе дети чувствуют это, тупо заучивая его стихи, и, как правило, Блока не любят. Хулиган Маяковский – другое дело, он всем подросткам нравится, но положительно ли его педагогическое воздействие? И согласны ли мы с иерархией, которая таким образом выстраивается в бедной детской голове? Вот Пушкин ясен и прекрасен, как сама душа ребенка, и ни один малыш, которому читали на ночь его сказки, ни один подросток, с которым в выпускных классах обсуждали «Капитанскую дочку», не возразит на то, что Пушкин – «наше все». У Пушкина действительно есть все, что в литературе должно быть: и игра с языком, и формальный изыск, и юношеские поиски истины, и ненавязчивая дидактика. К Пушкину, которого нужно изучать на протяжении всех младших классов, выстроив программу не по хронологии, а по нарастанию глубины и серьезности в произведениях, – постепенно нужно добавлять в средних и старших классах  Лермонтова, Гоголя, Некрасова, Толстого и Достоевского. И все. Остальное нужно отдать в высшую школу.  Потому что дальше начинается неклассическое, требующее для правильного понимания недетской зрелости.

Неклассическая философия, начавшаяся с Ницше, поставила мир с ног на голову. Литература радикально изменилась, поскольку сам ее фундамент – мысль о человеке – изменился в корне. Что школе с этим делать, как трактовать это в привычных аксиологических координатах? Никто не понимает. Поэтому школа пошла по самому простому пути: делать вид, что этого не произошло, что литература развивается в прежнем контексте. Учить с детьми стихи, без контекста превращающиеся в гремучий набор слов. Изучать прозу, без контекста непонятную, теряющую значимость и не вызывающую у детей интереса. Выдающиеся произведения ХХ века называть классикой, хотя литература тоже, как и философия, стала неклассической.

 Выход ли это? На мой взгляд, такая подача литературы новейшего времени отвращает юношество от литературы вообще. Однако другого положительного выхода из этой ситуации нет – не объяснять же детям то, что им в принципе нельзя объяснять?

Так может, честнее вовсе убрать литературу, появившуюся после усложнения концепции человека, из школьного преподавания?

Как мы заслоняем детей от любой информации, требующей зрелости для верного понимания, так и литературу я поделила бы на «детскую» – в смысле «здоровую», помогающую правильному построению личности – и «взрослую», в детском возрасте противопоказанную. Из современной литературы, начиная с советской, можно оставить для внеклассного чтения только детский сегмент. Имена лучших детских писателей известны, их едва двенадцать и наберется.

Напоследок личная история: дело в том, что я думала так не всегда. И у меня был опыт преподавания современной литературы в школе. Одна гимназия открыла такой кружок-факультутатив для гуманитарно ориентированных старшеклассников. Ко мне пришли чистые прекрасные дети из разных московских школ, восхищающиеся «Обломовым», увлеченные не имеющей отношения к современности проблематикой. Я предложила им для чтения то, что пишут их современники. Их реакция на сегодняшнюю литературу, причем не самую шоковую, отобранную «толстыми» журналами и лично мне казавшуюся почти стерильной, – была вот именно что шок. Я сбежала после третьего занятия, а сегодня удивляюсь, как не сбежались родители и не побили меня камнями.

Но самое интересное дальше: анализируя эту ситуацию, я поняла, что правы они, а не я. Юношество и должно быть таким, причем в массе своей – тогда у нас вырастет здоровое общество. Как есть фильмы «детям до 18», так и книги должны делиться на подобные категории, и не по принципу появления там матерной речи – это умные дети воспринимают с юмором; а на более глубоких основаниях: энтузиазм там в основе или цинизм. Дети восприимчивы и к тому и к другому, поэтому первым их надо обложить, а от второго оградить.

Вывод мой был таков: в современной литературе просто нет некалечащих детскую душу вещей. Даже энтузиастичной. Разве что фантастической или детской. Но не мэйнстримовской – той, которой занимается литературный процесс.

И теперь свою «золотую полку» мне не хочется показывать учителям. Им незачем это читать именно как учителям. Если они хорошие учителя, у них это вызовет обидную для меня реакцию. Действо это – профессиональный наблюдатель литературного процесса показывает свою полку учителям – чревато скандалом: они будут плохо отзываться обо мне, я буду относиться к ним высокомерно и презрительно – как к ограниченным людям.

Но по-настоящему интересное опять дальше: ведь они и должны быть ограниченными людьми, убежденными в том, что говорят детям, иначе дети им не будут верить. Без такой профессиональной деформации личности хороший учитель невозможен – такова специфика профессии: дети остро чувствуют ложь. В свою очередь и я как профессионал в своем деле должна смотреть мимо всех нормативов. Так как же мне и учителям не потерять уважение друг у другу? 

Увы, никак. Есть одно простое коммуникационное правило: чтобы не было скандалов, людям нужно основывать общение на том, что у них есть общего, а не разного. Так вот: у литературного процесса и школьной словесности общего нет ничего – продуктивное общение основывать не на чем.