«И просто продиктованные строчки ложатся в белоснежную тетрадь»

Как вы думаете, насколько в творчестве отражается сущность автора? Может ли, скажем, человек в процессе творчества перевоплотиться настолько, чтобы скрыть свои внутренние установки? Поутру писать добрые детские стихи, а вечером с ножом грабить прохожих?

Говорят, что Державин при подавлении пугачевского бунта якобы взял да повесил пару мятежников «более из поэтического любопытства, нежели из настоящей необходимости». А Писатель Викентий Вересаев в «Записях для себя» приводит письмо друга Достоевского Николая Страхова, обращенное ко Льву Толстому, в котором Страхов пишет, что Достоевский был завистлив и развратен. Что он всю жизнь провел в таких волнениях, которые делали его жалким и делали бы смешным, если бы он не был при этом так зол и так умен. Даже если это и так, то значит ли это, что в речах о Боге и любви Достоевский был неискренен — задается вопросом Вересаев. Кстати, существует множество свидетельств добрых дел Достоевского: помощи нуждающимся, хлопот о ссыльных, усыновления чужих детей. Подобных примеров противоречивой натуры писателя можно привести множество.

Кто-то скажет, что процесс творчества является душевной работой, но не духовной. Хорошим, но не достаточным условием для духовного совершенствования. Верующие люди добавят при этом, что духовного совершенства можно достичь только через Бога, через веру. Гениальные строчки могут быть продиктованы только свыше. Как у Анны Ахматовой: «И просто продиктованные строчки / Ложатся в белоснежную тетрадь». А без этого искусство становится простым щекотанием чувственности. Есть и другая точка зрения. Что поэзия к Богу еще ближе, чем молитва.

Что поэтическое творчество и есть духовная работа, расширяющая человеческое сознание. Наверное, однозначного ответа на эти вопросы нет. Но все же представьте себе — зашли вы в картинную галерею. Переходите от шедевра к шедевру, любуетесь. А одна картина поражает вас особенной одухотворенностью. Все стоите возле нее — и никак оторваться не можете. Вытираете платочком сентиментальные слезки. И вдруг видите в правом уголке полотна подпись. И глазам своим поверить не можете. Какой-нибудь известный насильник и негодяй. И как вы будете теперь относиться к этой картине? В том, что такие произведения искусства стоили бы безумных денег и висели бы в самых престижных частных галереях, у меня нет никаких сомнений.

Ницше писал: «Чарующее произведение! Но сколь нестерпимо то, что творец его всегда напоминает нам о том, что это его произведение». Или все-таки «сын за отца не в ответе»? И произведения искусства после своего рождения продолжают самостоятельную жизнь, никак не связанную с дальнейшей судьбой своих «родителей»? А вот прав ли Александр Пушкин, утверждавший в своем письме Петру Вяземскому, что «толпа… в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал, и мерзок — не так, как вы — иначе!».

Между прочим сам Пушкин изумлял весь свет своим цинизмом в отношении к женскому полу, а в лучших своих произведениях сумел подняться до чистейшего целомудрия. А мог ли он оказаться более удачливым дуэлянтом, прожить длиннющую жизнь и стать революционером-бомбистом, загубившим сотни невинных душ? И как бы мир в этом случае воспринимал его стихи? Не забывая при этом, что создать свой собственный мир — а это удается наиболее талантливым из творческих людей — означает заключить наш общий мир в себя, со всеми его темными и светлыми сторонами, страстями и пороками.

Проблема совместимости (или несовместимости) гениальности и злодейства поднимается в трагедии Пушкина «Моцарт и Сальери» (сначала он предполагал назвать ее «Зависть»). Может быть, главное здесь — отношение самого творца к своему предназначению. Моцарт не считает его каким-то особенным. Сальери считает, что он возвысил себя над всеми остальными людьми, музыка для Сальери — средство достижения славы. Пушкин же считает ключевой нравственную позицию художника.

Александр ШВЕДОВ