Русская поэзия ХХI века: после кого?

Тема довольно тонкая и деликатная, поэтому давайте начнем с очевидных вещей. Каждый поэт, в том числе значительный, определяющий состояние современной поэзии, имеет дело с собственным пантеоном предшественников. Это вовсе не значит, что он продлевает чьи-то линии и разрабатывает уже открытые штольни. Нет, скорее наоборот. Именно с этими и вот этими поэтами прошлых лет он вступает в равноправный диалог или спор. С этим тезисом, наверное, трудно не согласиться.

Проблема посложнее: насколько этот пантеон индивидуален, а насколько все-таки един для всех? Так как нас интересует объективная ситуация, давайте нащупаем аргументы в ее пользу. Определение поэзии, данное Всеволодом Некрасовым: объективно сильная речь. Мандельштам: «Вот уже четверть века, как я, мешая важное с пустяками, наплываю на русскую поэзию, но вскоре стихи мои сольются с ней, кое-что изменив в ее строении и составе». Блок: мне мешает писать Лев Толстой. Пожалуй, формулировка Блока с предельной ясностью описывает положение дел. Любой из нас действительно вправе выбирать себе помощников. Но если бы можно было выбирать тех, кто мешает, то никто бы и не мешал…

Каждый великий поэт прошлого — одновременно открытие неких обаятельных возможностей поэзии и закрытие их. Поэтам будущего показано: вот так можно — но больше так нельзя. Остается вещественное доказательство — а ты должен добыть свое. Давайте для простоты ограничим ХIХ век школьной программой (Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Фет, Некрасов) и представим себе поэта начала ХХ века. Может он игнорировать вызов хотя бы одного из этих пяти? Просто, наивно писать, как если бы не было, например, Некрасова? Ответим точно: только себе во вред. Это как прогулки по минному полю. Иное дело, что минные поля Фета и Некрасова расположены далеко одно от другого, и реально для данного поэта опасно либо это, либо то.

Попробуем аккуратно перенести всю ситуацию на 100 лет вперед. И начнем с безобидного, почти машинального тезиса: поэт ХХI века не может игнорировать великую поэзию ХХ века. Она, эта поэзия, и есть та объективная ситуация, в которой находится новый автор. Но что такое великая поэзия ХХ века? И еще — какие ее фрагменты отошли в историческую ретроспективу, а какие сохраняют актуальность? Поэзия ХХ века по объективно-историческим условиям существовала в очаговой форме. Отдельно — эмигранты. Отдельно — самиздат, неподцензурная литература. Не погружаясь в эстетику, культурная особенность самиздата — труднодоступность. Каждый читатель Холина, Губанова или Всеволода Некрасова имел свою индивидуальную историю выхода на их стихи. На деле самиздат — это много маленьких очагов, в сильной степени дублирующих друг друга. Некая высокая кустарность, добыча огня трением.

Труднее всего обстоит дело с так называемой «официальной» советской литературой. Хотим мы того или нет, но эти слова несут дурные идеологические коннотации. А сюда (возможно, после смерти) попадают и Мандельштам, и Цветаева, и Пастернак, и Ахматова, и Заболоцкий, и Тарковский. Речь идет, напомню, о доступности текстов. О выходе книг, пусть недостаточным тиражом, но о наличии их в библиотеках, о возможности переписать, перепечатать стихи. Люди моего поколения еще помнят, что это такое — получить книгу на ночь и перепечатать любимые стихи на домашней машинке. Эта форма распространения до определенной степени стирала грань между самиздатом и «официозом». Запрещенного Гумилева и не запрещенного, а просто раритетного Анненского одинаково приходилось перепечатывать. Но они хотя бы были на слуху. А Нельдихен, Бенедикт Лифшиц, Поплавский — мы о них и не знали.

До 80-х длилась ненормальная ситуация тумана. А потом настало время возвращения литературы, потом — Интернет. И если сегодня молодой поэт не знает Поплавского или Одарченко, он на 50% сам виноват. (На другие 50% — система образования, но это достойно отдельной статьи). Так после кого существует современная поэзия? Все фигуры прошлого теперь в шаговой доступности, кто же наиболее актуален? Насколько я чувствую и знаю, в первую очередь — эмиграция первой волны. Георгий Иванов, Ходасевич, Поплавский. Важное ощущение легкого отслоения от злобы дня, одиночества и свободы (Г.Адамович), которое не спутать с ощущением пафоса совместного созидания — или глухого противостояния враждебному агрессивному социуму. Важна также сама открытость ситуации — современный поэт, как эмигрант, знает, что было и что есть. Если даже ограничиться Ходасевичем и Г.Ивановым, к ним прямо апеллируют Гандлевский, Айзенберг, Д. Новиков, Пуханов, Веденяпин, то есть ключевые современные поэты. Я уж не говорю об эмигрантах — Цветкове, Гандельсмане, Кате Капович, Русакове. Для них подобная преемственность — едва ли не тавтологичное наблюдение.

Наверное, многим молодым поэтам нового тысячелетия хотелось бы написать нечто соразмерное «Гренаде» Светлова, «Жди меня» Симонова, «Землянке» Суркова или «Враги сожгли родную хату» Исаковского. Соразмерного, уточним, не по глубине, а именно по силе высказывания. Но это, наверное, невозможно — и не потому, что нет войны. Войны как раз случаются. Нет мощного, искреннего ощущения единения с народом. Нет энергии трансперсонального, которой можно воспользоваться. Тем самым советская поэзия не предстоит нам непосредственно. Она предстояла иронистам, концептуалистам и постмодернистам 80-х — для них советская поэзия была жива и ненавистна. Ближе к нам, конечно, обэриуты (Введенский, Заболоцкий, Хармс), или лианозовцы (Вс. Некрасов, Холин, Сапгир). Но для них, говоря словами Пастернака, вакансия поэта была скорее опасна, чем пуста. Сегодня она неопасна.

То, что раздражает тирана, никак не угрожает газопроводу. Кроме того, и обэриуты, и лианозовцы были вынуждены противостоять агрессивному поэтическому мейнстриму, идеологическим клише, развитому мертвому языку. Сейчас всего этого нет. Современному поэту, как русскому эмигранту в Париже, конкретно нечему противостоять. Какие ключевые для поэта отношения ни рассматривай: с «царем» ли (обобщая — с властью), с деньгами, с возможностью гонений, с возможностью бурного социального успеха, — никак не получается ни ситуация СССР, ни ситуация царской России. Сегодня в России (точнее, в русскоязычном мире) поэт как бы висит в невесомости, он, перефразируя Евтушенко, по отношению к социуму то ли ровно поэт, то ли даже меньше, чем поэт. Это ситуация внутренней эмиграции. И читатели-слушатели современной поэзии — скромная компактная аудитория, напоминает диаспору. Например, русских в Париже.

Наверное, здесь уместно вспомнить, что все взрослые граждане РФ родились в другой стране, то есть все мы имеем некий эмигрантский опыт. Для самих эмигрантов был очень важен Блок; сейчас отчего-то практически никто не пишет «после Блока». Думаю, трудно, имея перед глазами опыт ХХ века, вновь увлечься и впасть в слепое упоение стихией. Важнее зоркость — того же Анненского, Бунина, Мандельштама. Мужественное достоинство Гумилева. Наконец-то ослабло обаяние многословия Бродского — вне зависимости от нашего отношения к самому Иосифу Александровичу, это дерево принесло горькие плоды. Я не говорю о старших живых или совсем недавно ушедших — Льве Лосеве или Всеволоде Некрасове. Это современники, по другому ведомству…

Леонид КОСТЮКОВ