Петушки — Москва: возвращение из иллюзии

Россия — страна мистического экзистенциализма. Непонятная, тоскующая, одинокая в своей пугающей искренности. И куда-то суетливо бегущая. «Эх, тройка! Птица-тройка, кто тебя выдумал?.. Русь, куда ж несешься ты? Дай ответ. Не дает ответа…». Неслучайно Гоголь называл «Мертвые души» поэмой. Этот жанр предполагает не постановку вопроса, а обсуждение его. Болью. Именно так написана поэма Венедикта Ерофеева «Москва — Петушки».

Сменяют друг друга политические строи, тексты гимнов, имена первых лиц. Увы, прогресс приносит не только новые автомобили и самолеты, но и новые органы власти. И вот под влиянием прогресса легендарная тройка изменила свою форму, метафизически переродившись в зеленую пригородную электричку. Несется она рельсами сквозь Россию, такая же молчаливая и сакральная. И не дает ответа. Венедикт Ерофеев оседлал птицу-электричку и поехал — в Петушки. Такое место есть у каждого, и мы всю жизнь не перестаем стремиться попасть туда, где мы были когда-то счастливы. «Царица небесная, как далеко до Петушков», — восклицает путник Венечка. В прошлое счастье не вернуться. Но стремиться в иллюзию — как раз по-русски. Не пора ли вернуться на электричке из мест, которых никогда не существовало?

Я хочу быть, как солнце, сидя в душной пельменной…

Возвращение мы начали в петушковской пельменной, что возле станции, разлив по пластиковым стаканчикам принесенную с собой в портфеле водку. За соседним столиком пьяный папа в спортивном костюме качал грудного ребенка, крича при этом жене на все заведение: «Не нравится, как я разговариваю? Разводись со мной! Кто ты такая, чтобы меня жизни учить, тут все мое вокруг. Хочу — кричу, хочу — пью. Все-все мое, я живу здесь!»

Писатель Евгений Попов, покосившись, задумался:

— Я Венедикта Ерофеева один раз трезвым видел, незадолго до его смерти, когда он в больнице лежал. Совсем другой человек! Выпивший, он был веселым. Думаю, что он и писал пьяным. Платонов — тот точно пьяным писал. А вообще Ерофеев был тираном, строгим, со своим вкусом. Сестре он посылал огромные списки: что надо читать, что не надо. «Ну, с началом пути», — чокнулись мы, заедая винегретом и селедкой.

— А раньше и выпить-то было негде: либо дорогие рестораны, либо шалманы, где и находиться неприятно, — писатель Попов чисто по-русски задумался, разглядывая кусок сельди на вилке. — Из закуски — одни склизкие пельмени. Мужики что делали? Брали бутылку и шли в подъезд. В магазине водка стоила 2,87 бутылка, 12 копеек — плавленый сырок и — кусочек хлеба. Целая культура пития была, законы свои. Были анекдоты, когда вторую бутылку пьют с тем же сырком, и кто-то хватает сырок, а его по лапам бьют со словами: «Ты что, сюда жрать пришел?» Была история, когда писатель Джон Стейнбек приехал в Союз, вышел из гостиницы, чтобы жизнь узнать нашу. Надо отметить, что он жутко ревновал всех к Эрнесту Хэмингуэю. Зашел он в магазин, его мужики позвали выпить на троих, потом еще и еще. В итоге Стейнбек заснул на скамейке. Милиционер подошел, стал его толкать. Тогда писатель сказал выученную фразу по-русски: «Я американский писатель». «А-а-а, Хэмингуэй!» — воскликнул мент. Для Стейнбека это было страшное оскорбление.

— Почему Высоцкого знают как бунтаря, хоть он ездил постоянно за границу и у него был «Мерс»? А Ерофеев ездил в Петушки на электричке, и его бунтарем не считают? Вопрос был риторическим, поскольку самое время было налить по второй.

— А давайте побудем в Петушках подольше, здесь так хорошо! — предложил Попов, раздумывая над вопросом. — Я думал об этом. Но мы-то понимаем, что Венедикт был более яростным бунтарем. Я знал одного и другого. Высоцкий никогда про Ерофеева ничего не говорил, но читал. Просто Володя — актер, а Венедикт — писатель.

— Еще один самородок — Платонов — был за советскую власть или против? Непонятно. Так же и с Ерофеевым, он был аполитичен. Его бунт другого характера, — добавил внимательно слушавший нас поэт и журналист Олег Хлебников. — А Ерофеев всегда гнул свою линию. Причем его бунт начался раньше, чем у молодежи в Америке. Не зря же говорят, что Россия — родина слонов. Только у нас их называли мамонтами.

— Но при этом у Вени были претензии ко всем, даже к жене, а уж тем более — к государству, — добавил Попов.

Почему-то сейчас не приветствуются разговоры о том, что писатели пьют. Мне в университете даже оценку один раз снизили за то, что на вопрос «почему пил Довлатов?» я сказала, что он просто был алкоголиком, а не из-за политического строя…

— Ерофеев — это уже классика, почему его не проходят в школе? Может быть, потому, что книга-то пропитана алкоголем, хотя ее и печатали в журнале «Трезвость и культура»? Может быть, у нас министр… чудак?

— И про Некрасова не говорят, что он пил, и про Фадеева. А почему пьют? Есть в литературе на это честный ответ в пьесе Петрушевской: «Потому что нам нравится». Это касается и писателей. Пьянство в Союзе прощалось, хоть и была социальная роль писателей. Они были неподкупными жрецами, которым прощалась слабость. А сейчас просто прощать некому. Если ты пьяный, ты книгу не написал, а значит, тебя не знают, у тебя нет денег.

— Как будто если ты книгу написал, у тебя деньги появятся, — возмутился Хлебников.

Неведомая сила бросила Венечку в подъезд, а нас — в Россию.

— Доигрались в ностальгию, — с грустью в голосе сказал Олег Хлебников, ковыряя вилкой в салате. — Такие же блюда сейчас подают в элитарных клубах, а в Петушках их можно попробовать в пельменной.

— Но многое изменилось, в том числе наши города детства. Вернуться в них не получится…

— Я был неделю назад в родном Красноярске, откуда уехал в 17 лет. Сейчас это другой город. Но люди остались те же, — рассуждает Евгений Попов. — Человек, проживший тридцать лет в Сибири, становится сибиряком. Ерофеев родился на Кольском полуострове. Мы в Москве все приезжие, понаехавшие, включая Юрия Долгорукого, который убил жившего здесь Степана Кучку и стал основателем города. Принесли пельмени, мы разлили водку, выпили за Венечку, пора было идти на станцию. Сели в электричку. Рядом с нами расположились интеллигентного вида мужчина в черном пальто и шляпе и парень в белой кепке с плеером в ушах и книгой «Грибы» в руках. Поезд тронулся, механический голос объявил следующую станцию — Омутищи. Евгений Попов, внимательно рассмотрев наших соседей, рассказывает, что однажды ездил на родину Венедикта — на станцию Чепа.

— Я гулял по станции, поскользнулся, и у меня сломался браслет на часах, гулял я выпивший. Встречаю мужика, спрашиваю, знает ли он Венедикта Ерофеева. «Знаю, читал книги», — отвечает он. Я спрашиваю, как его фамилия. «Ерофеев», — говорит мужик. Оказался родственником Венечки, замечательный человек, тоже пьяница. Отец Венедикта, когда вышел из тюрьмы, приходил уставший с работы, выпивал два стакана перцовки, ложился в кровать, читал краткий курс истории ВКП(б) и засыпал.

— А вы были в доме Вампилова в Иркутской области? — спросил Хлебников. — Это бывшая пересыльная тюрьма, которую отдали под жилье местной интеллигенции. Это ужасный барак, грязища. А Ерофеев во время войны жил в детском доме. И при этом он знал всю поэзию. Поразительно!

— Почему «Москва — Петушки» — самая народная книга? Я несколько дней ходила по Москве и спрашивала разных людей, что они знают из Ерофеева. Все назвали «Петушки», хотя не все книгу читали.

— Я колеблюсь, как воспринимать книгу: как народную или же как памятник культуры, как стихи вагантов, которые интересны интеллигенции. Я однажды работал в газете. Ходил с диктофоном по городу, интересные моменты подмечал. И я пошел к памятнику Венедикта, всех спрашивал, кому этот памятник. И оказалось, все знали, что это Ерофеев. Правда, одни говорили, что он — прекрасный писатель. А другие — что он пьянь и рвань проклятая, которому памятник поставили неизвестно за что. То, что он певец алкоголя, — глупость полная, это одна из таинственных метафор, которых много в книге.

— Пелевин как-то давно сравнивал «Петушки» и «Путешествие в Икстлан» Карлоса Кастанеды. И пришел к выводу, что два писателя писали об одном и том же, только один сознание менял водкой, а другой — наркотиками. Но при этом оба знали, что не попадут туда, куда стремятся.

— Они написали, а мы теперь думаем. Алкоголем и советской властью у Ерофеева пропитано все творчество.

Венечку окружали сущности, а нас — эпохи.

— А я думаю, что Петушки — это столица России, а Москва — загаженный, буржуазный чиновничий город, — высказался молчаливый Олег Хлебников.

— Но Петушки мифичны!

— А где мы с вами сейчас были и выпивали?

— Это я знаю сейчас, побывав там. Но, если честно, я до последнего сомневалась в их существовании.

— Это как с церковью, — пояснил Хлебников. — Петушки — высоко метафизичная история. Венедикт умудрился сделать из занюханного места — святое. В каком-то смысле. Происходит сошествие Святого Духа. И в этом есть некий секрет книги. Помните, герой поэмы Ника не мог попасть на Красную площадь, а только на Курский вокзал? Так и мы: приедем — и не попадем в Кремль, при нынешней-то бюрократии.

— Купи билет! — предложил ход Евгений Петров.

— Я как-то ехал домой в Переделкино, стою стиснутый в тамбуре, народу много в электричке. Рядом стоит мужик и говорит: «Болят мои раны». Я говорю: мол, да, тесновато. Он отвечает: «Да, болят мои раны». Проезжаем гостиницу «Украина», он показывает: «О, Украина, болят мои раны». И он за счет этого словосочетания рассказал всю свою жизнь. Только в нашей стране такое возможно.

Объявили Орехово-Зуево.

Это как раз тот самый 101-й километр, за который в советские времена высылали из столицы проституток, бомжей и прочих неблагонадежных. Позорная тенденция возобновилась: в сентябре этого года, когда Москва отмечала свой очередной День города, из столицы вывозили «людей второго сорта». Только почему-то чище в ней от этого не стало.

Тайная свобода.

— Перед нашим путешествием я долго думал о книге, о России, — сказал Хлебников. — Пушкинская тайная свобода, ее при советской власти было очень много. И сейчас мы вновь приходим к ней. В пьянстве — тайная свобода. Выйти в поле, посидеть на травке, посмотреть в небо, на электричке проехать…

Люди снова стали бояться говорить. Заметьте, что некоторая часть нашей элиты с большим удовольствием готова ругать Сталина, но ни слова не говорит о современности. Противодействие начало проявляться на кухнях. Это еще один символ, к которому мы возвращаемся. Сейчас это могут быть клубы, в которых собираются субкультурные круги. И они аккумулируют свою идеологию. Это происходит по всей России. У нас в стране умных больше, чем дураков. Люди все понимают, только молчат. Просто им негде говорить сейчас. Когда начнется несоответствие между ожидаемым и происходящим, возможно, будут социальные сдвиги. Мужики у нас поразительные, они для себя практически ничего не делают, а могли бы, приложив усилия, жить чуточку лучше. Но что касается политики — понимают все, они отслеживают события, сопоставляют и понимают.

— Как-то я стоял в Сибири на станции Енисей, — продолжает мысль Попов. — Зима, холод, идет состав с танками. Мужик пьяный, показывая на состав, говорит мне: «Это их везут перековывать на орала».

Сейчас вновь стали появляться политические анекдоты как символ тайной свободы. Было время, когда их не было вообще. Поэма «Москва — Петушки» не подвержена коррозии. Она всегда будет понятной и современной. Сноски со временем, конечно, понадобятся, например, о «слезе комсомолки». Но в «Евгении Онегине» тоже есть сноски.

— Еще один момент есть. «Робинзона Крузо» я читал, как детектив. А в «Петушках» тоже есть напряжение в сюжете: что же Венечка еще выпьет и заберут ли его в милицию, нагнетание идет от станции к станции.

— Почему он не доехал?

— Об этом можно диссертацию писать, и пишут. А вот куда он ехал и к кому? К ребенку? К любимой? Но там есть символ смерти. Теологи бы нашли в поэме много мотивов.

…Венечка после шестого глотка «Кубанской» почти угадывал в клубах ночного тумана очертания петушковского райсобеса, а мы через пыльные окна электрички увидели здание Курского вокзала. Москва встречала серыми вечерними силуэтами спешащих людей, душным спертым воздухом, застывшим между низким небом и землей, завернутой в асфальт. Нет, здесь никогда небо не сойдется с землей. Такое бывает лишь в Петушках.

Русская национальная идея — это когда поезда идут по расписанию. А это ведь тоже — иллюзия.

Лариса БАЗМАЦКАЯ