Поиск литературой своего места

В 60—70-е годы ХХ века многое казалось понятным. Литературные журналы занимались сразу всем — собственно литературой, публицистикой, философией, политологией, поворотом рек, внедрением в жизнь либеральных или патриотических ценностей. Любопытнее, что этим занимались не только журналы, но и сами прозаики и поэты — как в статьях, так и внутри художественных произведений. Поэт, по крылатому выражению Евтушенко, был в России больше, чем поэт.

С другой стороны, решая общественные задачи, литература страдала именно как литература. Слава Богу, в отстаивании этого спорного тезиса я могу опереться на авторитет Пушкина. Александр Сергеевич в стихотворении из «Египетских ночей» прямо говорит о неподотчетности вдохновения, о том, что оно не различает «больших» и «малых» поводов. Так что, становясь больше, чем поэт, в переносном смысле, автор естественным образом становился и меньше, чем поэт, в прямом, литературном, смысле этого слова. Тот же Евтушенко — меньше, прохладнее своей ранней лирики, своего масштаба дарования.

Расщепление литературы на социально значимую и «просто литературу» особенно заметно, если обратиться к главам учебников о литературе второй половины ХХ века. В фокусе интереса читателей — «Мужики и бабы» Абрамова, «Прощание с Матерой» Распутина, «Братская ГЭС» того же Евтушенко. Военная проза, деревенская проза, афганская тема… Если же обратиться к профессиональному сообществу, то появится совсем другая картина. «Школа для дураков» Саши Соколова, «Москва—Петушки» Вен. Ерофеева, «Пушкинский дом» Битова, Вал. Попов, Довлатов, Трифонов, Окуджава. Будем аккуратны — не то чтобы эти произведения и авторы лишены социальной проекции. Но она присутствует здесь в той же мере, что в «Гамлете» и «Дон Кихоте».

Внятная и четко выраженная позиция литератора в 70-х — либо как необычайно влиятельного общественного деятеля, либо как аутсайдера, в том числе и в литературном процессе, — переживалась интеллигенцией как ненормальная, временная, связанная с внутренними изъянами СССР. Страны, где по определению не было богословия, философии, политологии, свободной публицистики. Где литература оказывалась расколотой по принципу лояльности к господствующей идеологии. Сейчас, в ХХI веке, в новой России есть возможности: богословия, философии, политологии и т.д.

Я аккуратно говорю именно о возможностях, как о «костях», на которых еще предстоит нарасти «мясу». Но, так или иначе, с литератора снят «лишний» груз. Он больше не обременен посторонними обязанностями. Более того, если у писателя созревает некое гражданское (политическое, философское) высказывание, ничто не мотивирует его облекать это высказывание в художественную форму. То есть груз снят не с писателя как гражданина — он снят с литературы. Казалось бы — ура. Можно искать новые чарующие ритмы, образы, метафоры и детали. Но отчего-то литературе тесны эти рамки. Можно — следуя западным традициям — заняться обналичиванием опыта. Как гласит аннотация к одной переводной книге — отсюда вы узнаете о жизни еврейской диаспоры в Канаде. Читаешь — действительно. Или о жизни футбольных фанатов в Манчестере.

У нас есть, конечно, книги о гопниках, о фабричной молодежи в Е-бурге, о трудной жизни там-то и там-то. Но русской литературе тесно и в этих краеведческих границах. Наверное, какие-то органичные границы русской литературы можно нащупать в XIX веке и ранее. Присматриваясь к истории русской литературы, мы убеждаемся, что литературоцентризм — отнюдь не причуда большевиков. Они только озвучили с пролетарской прямотой то, что и так витало в воздухе. Философию возьмем у немцев, политэкономию — у англичан. Революционную риторику — у французов. А наше дело — литература. Сердцевина нашего богословия — не трактаты, а святоотеческая литература и тексты. Чаадаева читающая аудитория воспринимает через Чацкого.

Радищев гражданскую боль претворяет в литературную форму. Наши философы — Толстой и Достоевский. Наверное, в другой культуре Розанов и Солженицын стали бы не писателями, а публицистами — но для этого публицистика должна быть так же значительна в общественной оптике, как литература. Отдельного разговора заслуживает вдруг расцветшая в начале ХХ века русская религиозная философия — еще не философия, еще не богословие, но уже не литература. Думаю, Аверинцев, Мамардашвили, Пятигорский действительно показывают территории, которые литература может оставить. И все равно за ней остается нечто значительно большее, чем сфера чистой эстетики. Наше дело — поставить вопрос, а не найти ответ.

И при этом можно наметить и контур ответа. Наша страна велика не только по числу меридианов и часовых поясов. Она удивительно многообразна — ментально, национально, конфессионально. Это настоящий универсум идей, диалектика нового и старого. Страна, где все существует одновременно. Другая особенность России — здесь не сильна традиция частной, отдельной жизни. Коттеджи за высокими заборами, квартиры за стальными дверьми, жесткая стратификация, четкое разделение по общинам и диаспорам — это все-таки не про нас, это пока не так типично. Наша жизнь — это мир, постоянная сшибка различных правд, некая динамичная структура. И лучший способ отражения и разрешения этой жизни — литература, потому что она лучше других дисциплин сохраняет объем.

Леонид КОСТЮКОВ