Литература времени и литература пространства

Вот вам история из жизни. Одной девушке очень понравились рассказы и повести одного писателя. Она искала их в журналах и альманахах — как раскрученных, типа «Знамени», так и очень тонких, малотиражных, «для своих». Девушка, как вы понимаете, была из этих, из своих, сама писала рассказы и повести.

Девушка позвала полюбившегося ей писателя в гости — творческая встреча с читателем. Там писатель познакомился с мужем хозяйки, скромным молодым человеком примерно своих лет. Ужинали, говорили о литературе. И в высоком отношении — о традициях и тому подобном, и о текущих делах. Например, о первой книге писателя, которая, может быть, выйдет, а может, и нет. И уже уходя, обласканный и сытый писатель поинтересовался у хозяина дома, а чем он зарабатывает на хлеб. «Да так, — скромно ответил тот, — пишу детективы для заработка». И показал на полку пухлых книг в глянцевых обложках.

Мораль этой истории: есть писатели и есть писатели. Одни в пазухах обычной жизни, в час Быка или в предрассветный час, мучают белый лист или экран монитора. Никем не понукаемые и не ограничиваемые, выращивают эти причудливые кристаллы, потом носят их по журналам и издательствам. Не будем говорить об аутсайдерах этого процесса. Вот лидеры — авторы «Нового мира», номинанты литературных премий. Одна книга в 2—3 года — больше в поисковом режиме не напишешь. А другие встраиваются в издательский цикл, обговаривают объем, срок, жанр и сюжет, утверждают краткий синопсис и пишут 2—3 месяца книгу за твердый гонорар. Они, конечно, и есть профессионалы. В том отношении, в каком Бродский и Набоков — не профессионалы, а только университетские профессора, балующиеся литературой.

Писатели и писатели почти не пересекаются друг с другом. Им нечего делить всерьез. Но, как правило, представители этих двух видов друг друга немного презирают и не считают своего визави писателем. «Романтики» «профессионалов» — за штампованный язык, шаблонные ходы, неживых героев, за меркантильность, говоря жестче — за предательство юношеских идеалов. «Профессионалы» «романтиков» — за манию величия, нищету, неадекватность, тусовочность, инфантилизм и упертость. А главное — за оторванность от читателя, от народа. За никомуненужность — в том числе и на вершинах внутренней литературной жизни. За безвестность букеровского лауреата в сравнении хотя бы и с «Ранетками».

Особо занятны ситуации, когда одно и то же физическое лицо под разными именами играет на обоих полях в обе игры. Как, скажем, сугубо элитарный и не понятный широким массам Борис Виан — он же остросюжетный Салливан, издевательски умело эксплуатирующий стереотипы массовой культуры и добивающийся предсказуемого коммерческого успеха. Есть ли какая-то система координат, в которой можно расположить литературу массовую и поисковую? Думаю, здесь определяющим фактором является время. Как известно, время — единственный объективный художественный критерий. Что живо через сто лет после написания, то и есть литература прошлого века. Подлинная литература с годами становится более действенной, расширяет зону воздействия, постепенно утверждается.

Возникает своеобразный конус, идущий из точки создания произведения, — или не возникает, почему я стараюсь аккуратно говорить только о попытке создания литературы. С другой стороны, книга массового тиража и не рассчитана на долгую жизнь. Она одноразово захватывает большое пространство — и уходит в прошлое. Знаете, я испытал очень сложную эмоцию, стоя в какой-то юбилейный день «Библио-Глобуса» под полкой с книгами Дарьи Донцовой. Из динамиков различные уважаемые люди хвалили работников этого магазина буквально за культурный подвиг, за то, что в наше сложное время — и так далее… Я насчитал 42 различные книги Донцовой. Давайте все-таки назовем вещи своими именами: мы можем по-разному относиться к Донцовой, но эти книги — каждая в отдельности — не живут и двух лет.

Почему даже на юбилеях «Макдоналдса» нам не засоряют мозги сказками о культурном подвиге? Я думаю, за феноменом популярности Донцовой стоит какое-то социокультурное объяснение. Ее книги имеют прямой привод к действительности — они не воздействуют (воздействует скорее «Майн кампф» Гитлера), они как-то резонируют с массовыми фобиями и иллюзиями. Литература пространства довольно чутко ухватывает витающие в этом пространстве запросы. Отвечают за эту чуткость не авторы, а издатели-менеджеры, отвечают рублем, и те из них, кто успешен, это испытание вполне проходят. Потом изменчивое поле запросов меняется — и надо осваивать новые жанры.

Справедливости ради надо сказать, что литература пространства может быть не только коммерческой. В противостоянии 60-х годов авторы «Нового мира» решали средствами литературы злободневные задачи, решали искренне и справедливо, бескорыстно. А Трифонов шагал не в ногу, реагируя на гораздо более протяженные исторические ритмы. Вообще, интереснее понять структуру конуса — как именно за 50—100 лет стихотворение, рассказ или роман попадает в настоящую литературу. Историками литературы уже доказано, что для этого становления вовсе не нужна всенародная любовь. Она досталась Есенину, например, и не досталась Ходасевичу, но это не мешает Ходасевичу занимать свое место в пантеоне русской литературы ХХ века.

Произведение (и опосредованно автора) делают великим 5—20 конкретных людей, которые его очень любят. Они предпринимают усилия по переизданиям, популяризации, организуют общества. И на длинной дистанции эта эстафета из нескольких энтузиастов оказывается существеннее миллиона потребителей. Но тут, если быть до конца честным, возникает парадоксальная проблема. 35 лет назад мои товарищи и я лично наблюдали становление «Москвы—Петушков» Вен. Ерофеева. Неизданную вещь люди были вынуждены перепечатывать на машинках, и ее тираж нарастал буквально по 3—4 экземпляра через копирку. Конус имел материальные очертания. Сегодня же в 90% случаев твоя любимая вещь уже в Интернете, а если нет, ты ее туда всегда можешь повесить. Издать книгу — вопрос небольших денег.

Удобства эпохи имеют оборотную сторону: среда, практически лишенная сопротивления, не дает настоящему энтузиасту поля деятельности. Было невероятно трудно издать Цветаеву и Мандельштама в 60-е годы — но именно это сопротивление придало вес изданным книгам, превратило их в культурные события. Я не говорю о художественной ценности стихов этих великих поэтов — я говорю о разрастании конуса, о том, как они после своей физической смерти завоевывали аудиторию. В демократическом равновесии цветут все цветы, и сильные не вытесняют слабых. Что не так уж хорошо для искусства.

Георгий Иванов – великий поэт. Возможно, лучший русский поэт ХХ века. Слава Богу, не я один так считаю. Его влияние становится одним из самых сильных в современной поэзии. Внутри цеха он признан абсолютно, но это внутри. Вышли его книги (впрочем, трехтомник давно распродан), вышли книги о нем (Вадима Крейда и Андрея Арьева), стихи висят в Интернете. Упомянут в школьной программе. Чего еще можно желать? Можно желать, чтобы вы его знали — откройте стихи Георгия Иванова. А если говорить системно — можно желать, чтобы было что-то труднодостижимое в культуре, гораздо затратнее, чем книга, конференция или сайт. Чтобы это можно было сделать для 10 человек в год — тогда бы, может быть, и начали расти пресловутые конусы… И еще одно соображение. Для правильного существования литературы очень важна культура переизданий. Именно в цепочках переизданий будут проявлены затухающие траектории и возрастающие (конусы).

Леонид КОСТЮКОВ