Ой, что будет

Литературная критика — это литература о литературе. Причем о сегодняшней литературе.

Если вы читаете критическое высказывание о творчестве, например, Ахматовой, — это не критика, а история литературы, или литературоведение. Потому что критика — это прежде всего мнение, то есть так или иначе выраженное отношение пишущего к тому, о чем он пишет. Свое отношение к классике выражать рискованно. Когда мой ребенок заявлял, что Пушкин, по его мнению, бездарь, а видя смущенные улыбки окружающих, продолжал в духе «любой зайка имеет право на мнение», — я старалась ему объяснить, что мнение всегда основывается на личной культуре, и пока этой культуры маловато, его лучше держать при себе, а то станешь посмешищем. К литературе прошлого нужно относиться некритически — если не любить, то понимать, почему именно эти поэты и прозаики остались в истории от своего времени. А оставили их для нас критики того времени, заметившие и высоко оценившие именно этих своих современников.

Если же вы читаете безоценочное высказывание о сегодняшней литературе — это тоже не критика, а филология, или наука о литературе. Безоценочность — принцип науки, она изучает все, что существует в мире, для нее нет лучшего или худшего — есть только интересное. И, когда к современному творчеству, требующему оценки, применяется научный подход, происходит такая хитрая вещь: любая ерунда по умолчанию приобретает статус интересного. Вот почему сегодня, когда процвела так называемая филологическая критика (см. журналы «Новое литературное обозрение» и «Критическая масса»), такое количество сомнительных вещей приобрело статус литературы.

Итак, главная задача критики — оценка. Вот почему у нее столько врагов.

Первый враг критики — автор. Оно и понятно: автор хочет считать себя богом созданного им мира, и невосторженные замечания в свой адрес воспринимает как богохульство. А критик — такая зараза, все время позорит перед читателем.

Второй враг критики — читатель. Ведь кто такой критик? Тот же читатель, только квалифицированный, то есть системно изучивший всю классику и всю основную литературу о ней. Как любому читателю, критику нравится или не нравится читаемая книга, только его «нра — не нра» крепко опирается на все, что до сих пор в литературе было и как оно было в свое время воспринято. «Ну, и что, — скажет простой читатель, — если он столько книг затвердил, это еще не значит, что он умнее меня. А я вот люблю детективы Марининой и считаю их настоящей литературой, и что бы он там ни писал в своих дурацких статьях, буду стоять на своем. Почему я должен его слушать?»

Третий враг критики — издатель. Потому что издателю нужна прибыль от продаваемых книг. И даже сверхприбыль. И критику в этой деньгодобывающей промышленности места нет. Напротив, он очень даже мешает, потому что к массовому читателю своим экспертным мнением не присоединяется, нос воротит от того, что люди любят. Поэтому издатель с критикой борется и кнутом, и пряником. Пряником — когда пытается прикормить авторитетного критика: берет на работу с зарплатой, которой он сроду не видывал, но подчиняет коммерческому директору — то есть заставляет книжный бизнес выдавать за литературный процесс. Если это не удается или другие критики начинают прикормленного шельмовать, издатель осваивает разные способы обойти критику стороной, заменив ее скрытой или открытой рекламой. Например, проплачивает какому-нибудь СМИ, а то и нескольким, якобы независимые рецензии, в которых борзописцы объявляются новыми классиками, золотыми перьями — вы видите выдержки из таких рецензий на последних страницах обложек многих бросовых книг. А есть издатели, идущие ва-банк: издают считанные книги, но непомерными тиражами в 100 — 300 тысяч экземпляров и навязывают их читателю агрессивной рекламой: плакаты в метро, растяжки над шоссе; входишь в «Библио-глобус» — из всех динамиков несется: «Купите!»…

Четвертый враг критики — филолог. Филологу надоело заниматься историей литературы, он понял, что литературная жизнь — она вот, сейчас, и ею заправляет критик. А он, филолог, — такой же квалифицированный читатель, а то и поквалифицированнее будет; почему он должен быть никому не известным сидельцем в архивах? И становится филология конкурентом критики, а издатель только руки потирает: ведь филолог не выражает никакого мнения, а передает труд издателя сразу в вечность; при этом ему любая графомания с какой-нибудь точки зрения да интересна (см. выше). Изучает филолог все, что сегодня пишется, подряд, без оценки. Берет какую-нибудь тему и чесом под нее подверстывает факты, чем больше, тем лучше. А графоман нос дерет: обо мне диссертации пишут! Такая филология, которая не хочет подождать лет 50, пока пена осядет и критика сделает свое дело (отберет то, что достойно изучения), — наносит непоправимый вред литературному процессу: без иерархии все путается, без надобности размножаются сущности, не боясь бритвы Оккама.

Пятый враг критики — политтехнолог. Этого не устраивает ее независимость. Если помните, в советское время критику было противно читать — она была инструментом политики. Читаешь вроде про литературу — а там все про лояльность/нелояльность к власти… Сейчас политиков литература мало интересует — есть гораздо более массовые коммуникации, которые удобнее использовать в качестве рупора господствующей идеологии. Телевидение, например. Но ведь и критика бывает не только литературной...

А теперь сами подумайте, что будет, если не будет критики. Настоящей, свободной, неангажированной. Во что превратятся литературные премии, если назначать лучших писателей будут сами денежные мешки? Что будет делать читатель, который хочет знать правду, если вымрут «толстые» журналы, а других площадок независимой критики не появится, и про всех писателей всюду будет написано, что они пишут сочным русским языком, который сегодня редко встречается (самый распространенный штамп рекламной рецензии)? А что дети в школе будут изучать: Маринину, Робски и Андрея Колесникова, который книги про Путина пишет? И какими они тогда вырастут?

Анна КУЗНЕЦОВА