Кто мог пережить…

Л.Я.Гинзбург Проходящие характеры: Проза военных лет. Записки блокадного человека. – М.: Новое издательство, 2011.

В предисловии «От составителей» читаем: «Работа Лидии Яковлевны Гинзбург над литературным воплощением ее блокадного опыта продолжалась почти полвека, с 1942 года до смерти автора в 1990 году, и так и не получила окончательного завершения». Книга – первое научное издание прозы Гинзбург с тщательным комментарием и статьями составителей – Андрея Зорина и Эмили Ван Баскирк. В книгу, кроме всемирно известных «Записок блокадного человека», первая часть которых была опубликована при жизни автора в 1984 году в журнале «Нева» (вторую часть Гинзбург так и не увидела напечатанной), вошли тексты, ранее не публиковавшиеся, среди них прообраз «Записок» – «День Оттера», «Рассказ о жалости и жестокости», записные книжки военного времени.

Сама Гинзбург называла свои произведения «повествованиями», жанр которых определяла как «что-то стоящее между романом, повестью и эссеистикой». Такое жанровое расположение позволило писателю создать удивительные, ни на что в мировой литературе не похожие произведения, где личный опыт автора растворен в историческом бытии страны и народа, где вымысел неотличим от реальности, где герой автобиографичен и вместе с тем типичен.

Одна из основных черт прозы Гинзбург – это «жажда реального». Писатель считала исчерпанной художественную литературу, беллетристику с выдуманными героями и вымышленными сюжетами. Она воплотила свой реальный опыт, а пережила она не только блокаду, когда у нее на руках умерла мать, но и положение отверженного в стране, где она тщетно мечтала о признании, понимая, что в СССР таковое невозможно. Будучи известным литературоведом: главные ее труды – это трилогия «О поэзии», «О психологической прозе», «О литературном герое», – Гинзбург не печаталась как писатель до уже указанного 1984 года (а ей тогда было 82 года). Между тем ее литературоведческие работы исследователи считают отчасти только комментарием к прозе, так что от читателя советского времени была скрыта главная ипостась Гинзбург – замечательного прозаика.

«Жажду реального» Гинзбург унаследовала от Льва Толстого, которого считала своим учителем. Подобно автору «Войны и мира», Гинзбург, как под увеличительным стеклом, рассматривала «проходящие характеры», разговоры окружающих людей (дословно записанные ею) и шире – исторические закономерности, обнажившиеся в военное время. Блокада предоставила Гинзбург страшный, но оказавшийся бесценным для ее анализа материал. По Толстому, в жизни есть «моменты истины», когда обнажается суть вещей во всей ее полноте – на этом построена «Смерть Ивана Ильича». В экстремальной ситуации блокады, по Гинзбург, людей продолжали волновать даже фасоны платьев, но разговоры о моде имели «второй план»: «… это повседневность в экстремальных условиях, со страшным подтекстом ежеминутно грозящей гибели». Гинзбург описывала, кроме ужасов, вполне обычные человеческие чувства и мысли, но именно эта обычная жизнь стала героизмом, поскольку выживание было вкладом ленинградцев в общее дело войны.

Сама Гинзбург во время блокады работала на радио, готовила и вела программы. Неслучайно именно в военное время (в 1944 году) была опубликована ее статья о «Войне и мире». О трудности интеллектуальной работы в нечеловеческих условиях Гинзбург писала, говоря о своем автобиографическом герое: «Оттер сам не был чужд распространенной дистрофической телеологии восстановления сил, мотивировавшей всякое свинство и в особенности тотальное подчинение времени трем этапам еды. Но он уже говорит себе – для чего восстанавливать силы. Разве что для того, чтобы все-таки делать творческое дело. Которое, кажется, все-таки осталось за мной. Во всяком случае необходимо проверить, оставлено ли оно за мной, никоим образом не уклоняясь под предлогом мировой катастрофы».

В «Рассказе о жалости и жестокости» герой называет свое творчество именно что жестоким и признает, что ради творчества, ради сохранения интеллектуальной формы отчасти пожертвовал единственно близким ему человеком – теткой, которая умерла от дистрофии. Герой ухаживал за ней с полным самоотвержением, но одновременно мучил ее упреками и после ее смерти пережил тотальное раскаяние.

Гинзбург считала себя атеисткой, верила только в творчество и познание: «Жизнь не имеет смысла… Зачем же ты живешь? – Чтобы написать об этом. – Но если жизнь не имеет смысла, то и писать не имеет смысла. Зачем же ты пишешь? – Чтобы написать о том, что нет смысла писать, если жизнь не имеет смысла». Об идею творчества несокрушимый рационалистический скепсис Гинзбург разбивался. Она писала о том, что живет иллюзией, считая иллюзорным сознание «эгоистического человека», индивидуалиста, гибель которого, как она считала, обусловил исторический процесс.

Одна из ее главных, выстраданных тем – это «крах индивидуалистического сознания». Именно свое индивидуалистическое сознание анализировала Гинзбург, именно его крах ощущала. Потому с такой страстью написаны ее философские отступления: «Поздним вечером (но темно все равно с пяти часов), в комнате холодной и плотно зашторенной, в давящей тишине опустевшего дома, под тупой стук отдаленной стрельбы, – О. думает об общей жизни упорно, с личным каким-то вожделением. – Нехорошо, нехорошо человеку быть одному. Странно человеку быть эгоистом. Если б только она, общая жизнь, захотела его взять, сообщить ему свою волю. Взять его таким, какой он есть, не обкорнанного, не урезанного, а со всем, что в нем есть и что он не может отбросить. Он прославил бы ее, он говорил бы о ней и повторял бы людям: смотрите, как страшно быть эгоистом… Но она не берет, даже сейчас, когда позволяет за себя умереть».

Гинзбург писала о жертвах, которые необходимо приносить этой «общей жизни». Она пережила не только блокаду, но и время репрессий, говорила о том, что главным для людей ее поколения было выжить. Она не хотела признать безумие окружающей жизни, во всеоружии логического анализа она искала ей оправдание. Называя вслед за Гоббсом государство Левиафаном, она пыталась объяснить приносимые ему жертвы.

Считая себя неудачником и в личной, и в карьерной сфере («классическая триада – слава, любовь, деньги – не удалась»), Гинзбург отказывалась винить во всем окружающую действительность, возлагая ответственность за неудачи на сложное соположение действительности и личности. Автор сознательно не хотела быть вписанной в ту систему социального зла, которую она при этом считала абсолютно обусловленной предшествующей историей страны.

Желанию раствориться в «общей жизни» (Толстой и тут ее учитель) Гинзбург, к счастью, не пожертвовала главным – своим творчеством. Она писала в стол с мечтой быть прочитанной. Сейчас ее мечта осуществилась.

Полностью герценовская цитата, вынесенная мною в название рецензии, звучит так: «Кто мог пережить, должен иметь силу помнить». Эти слова Лидия Яковлевна Гинзбург, судя по ее черновикам, хотела взять эпиграфом к «Запискам блокадного человека».

Елена ГРОДСКАЯ