Придет серенький волчок…

В преддверии выхода картины в широкий российский прокат многие эксперты и критики уже разразились рецензиями, честно предупреждающими неподготовленного зрителя к маловдохновляющему зрелищу. Мол, более жестокой, страшной, неутешительной картины вы не видели и долго еще не увидите: ужасы какого-нибудь там Михаэля Ханеке, певца насилия и въедливого исследователя бесов подсознания, меркнут перед повседневным бытом нашей российской глубинки... Дескать, даже такие принятые культурные клише, как «богооставленность» или даже «смерть Бога», неуместны в данном случае, каковой можно рассматривать как клинический.

Неправда. Никакой чернухи, ни единого признака «клиники» — от австрийского мизантропа Ханеке, от чьих фильмов действительно хочется сбежать куда подальше, сигаревская «поэма конца» отличается мощной энергетикой. Видимо, пресловутая «смерть Бога» на наших просторах пока еще не наступила: впрочем, все впереди. Да и не наступила ли? Вот в чем вопрос…

Искать Бога, дух, призрак Добра и всякого такого, на чем помешаны гуманисты, стремящиеся даже в Зле рассмотреть крупицы Добра, — в ситуации, описанной Сигаревым, тоже весьма затруднительно. Если герои Ханеке, что называется, «с жиру бесятся», живя в обществе фундаментальных свобод и мучая друг друга в ситуации полного житейского благополучия, персонажи Сигарева — непутевая мамаша и ее брошенная дочка — живут в полной нищете без каких-либо прав и свобод.

Возможно, эта самая мамаша, молодая, энергичная девка, жаждущая «пожить», протестует своим поведением против убожества, уготованного ей социальным происхождением и бытовыми условиями: ну, не продавщицей же ей вкалывать по 15 часов в сутки за нищенскую зарплату… Лучше — в ее понимании свободного волеизъявления — прирезать очередного любовника, которого она подцепила в поезде, чтобы снять с него золотую цепочку, или попросту заняться проституцией. «Я молодая, я жить хочу!» — все время кричит героиня Яны Трояновой, с ненавистью глядя на малолетнюю дочку, которая и мешает ей «жить» — пить, гулять и развлекаться.

С другой стороны, как наивно заметила одна славная девушка, не на шутку напуганная фильмом, родись героиня «Волчка» в благополучной стране, занималась бы, очевидно, тем же самым, садируя и измываясь над близкими. Без, так сказать, оправданий материального и личного порядка. То есть стала бы героиней не Сигарева, а как раз Ханеке, в чьих персонажах вселенское Зло зреет без всяких видимых социальных причин. В этом, между прочим, и сила сигаревской картины: «Волчок», в отличие от социальных чернух с подтекстом «среда заела», — поднимается на такой уровень обобщения, который делает его картину искусством.

Это то самое искусство, где, как ни странно это прозвучит, дышит почва и судьба, — правда, с безнадежным финалом. Сигарев отказался делать утешительный финал — а ему советовали к этому тотальному кошмару присовокупить что-нибудь вдохновляющее, хоть какую-то надежду на прозрение героини Трояновой. Подумав и поразмыслив, он все же остановился именно на этом финале (который до выхода картины просили не разглашать). И правильно сделал: среди других фильмов «Кинотавра», за редкими исключениями, этот фильм — самый выверенный, самый пронзительный, самый интересный. Драматургическое развитие — все хуже и хуже, все страшнее и страшнее — вышло в конце на единственно верный ход: фильм закончился с блеском, роднящим «Волчка» с шедеврами мирового кино.

И если у каннского лауреата Ханеке — продолжим сравнение — насилие приобретает несколько механистистическую форму и становится порой общим местом его миропонимания, то у Сигарева, как это ни ужасно прозвучит, оно естественно, как дыхание. Все им пронизано — обыденность Зла, о котором мы всякий день слышим из криминальных сводок, становится стилем, методом, формой. Самим воздухом, которым дышат его герои. Интонации настолько точные, что вздрагиваешь: никакой литературщины: и героиня Трояновой, и маленькая девочка говорят на точно «подслушанном» языке низовых слоев общества.

В свое время это умелое «подслушивание» составило славу писателя Сорокина, нашего великого имморалиста, стяжавшего популярность благодаря умению вырвать верный звук из какофонии времени: а ведь он умел всего-то слушать и точно воспроизводить интонации услышанного. Сигарев не только слышит и слушает — а слух у него, надо сказать, отменный, — он умеет из этого «подслушивания» создать свой мир: натуральный ад, где нет места иллюзиям и постмодернистским играм вроде сорокинских. Это не игра, господа, это жизнь как она есть, без флера и недомолвок, без утешительных финалов и гуманистических надежд на лучшее.

Можно сказать, что Сигарев — через двадцать лет без малого — продолжил традицию «Маленькой Веры», где в первоначальном варианте сценария Сергей должен был умереть, а Вера — повеситься. Но тогда цензура запретила такой мрачный финал. Сегодня, когда никто уже не вмешивается в процесс создания фильма, изуродовать «Волчка» хэппи-эндом, слава Богу, не удалось. Дело, однако, не только в финале: многие были в ужасе от самой стилистики и драматургии картины, где (цитирую) «отношения матери и дочери показаны с той мерой раздражающей, выставленной напоказ интимности, которой знамениты практика «новой драмы».

Замечание характерное: мол, все отлично, только уберите то-то и то-то, сделайте так-то и так-то. Между тем лишенные слуха (а таких, к сожалению, большинство) не понимают, что именно эта раздражающая интимность, непристойность — которой, кстати, пронизана наша жизнь — как раз и превращает «Волчка» в откровение, а не в очередное социальное высказывание профессионального гуманиста. Именно поэтому присуждение «Волчку» главного приза «Кинотавра» — решение единственно правильное. Хотя и принятое, как признался председатель жюри продюсер Сергей Сельянов, в ходе долгих изматывающих дебатов.

Осмелюсь еще на одно «некорректное» сравнение: даже в Канне, на самом стилеобразующем и радикальном фестивале, задающем кинематографическую моду на многие годы вперед, далеко не всегда принимаются такие точные решения. Точнее, почти никогда не принимаются… Мешают конъюнктура, личные пристрастия членов жюри и пр. – короче говоря, привходящие обстоятельства. То, что в этом году на «Кинотавре» эти самые «привходящие обстоятельства» не победили, — обнадеживающий шаг в определении эстетических перспектив и горизонтов.

Браво.

Диляра ТАСБУЛАТОВА